Пора забот - [7]

— Ну и чебачина!..

— Ничего, — говорю. — Давай сюда котелок с водой да выруби три длинных удилища. Мы таких красавцев на жерлицы будем садить… Щук да окуней в этом озере полно. Может, к утру возьмет какая…

Кеша стремглав бросился в кусты.

Пока он ходил, я еще поймал несколько чебачков, и вскоре три вилашки с намотанным шнуром повисли над водой на длинных удилищах.

— Ловись, — говорю, — рыбка, большая и малая…

А Кеша опять смеется:

— Да уж меньше этой некуда… Из такой ухи не сваришь…

— Еще какую уху сварим! Садись, — говорю, — рядом да не шуми. Чебачки народ пугливый…

Быстро темнеет. Мы поймали еще несколько чебаков, и клев прекратился.

— Ну, что ж, Кеша, раз уха не получилась, будем готовить чай, с надеждой, что завтра все-таки поедим ушицы из свежей рыбы…

Я насадил на две удочки кусочки чебачьего мяса и забросил под самые лопухи.

— Это, — говорю, — на счастье. Может, там бродят окуни, они не лишними будут в ухе… Давай заниматься костром…

Ночь наступает тихая, трава покрывается росой, и появившиеся комарики вскоре исчезают. Все небо, словно осенью, усыпано звездами. Недалеко в кустах поют овсянки, мухоловки, трещат маленькие камышевки-сверчки да где-то на соседнем болоте неумолчно кричит коростель: дыр-дыр… дыр-дыр… дыр-дыр…

Я собрал немного прошлогоднего сена, покрыл его палаткой, и, когда запылал костер, наш стан мне показался даже уютным: на причале стоит лодка, над пылающим костром висит почерневший чайник, а между кустов мы с Кешей хозяйничаем. Раскладывая по палатке домашнюю снедь, я говорю:

— Хорошо, Кеша!

— Хорошо!.. — отзывается он, подбрасывая в костер сухие палки. — Я сегодня совсем спать не буду… Птички-то как поют!.. Михаил Петрович, а кто это дыркает?

Я говорю, что эту птицу зовут коростелем и дергачом.

Кеша еще ничего не слыхал о коростеле, и я рассказываю ему все, что знаю. Он внимательно слушает и заключает:

— Эта птица — ненормальная… Крылья имеет, а ходит пешком. Чудная птица!

За чаем мы сидим долго, не торопясь закусываем и запиваем из кружек. А ночь, июньская короткая ночь, с ее прохладой, звездным небом и пением птиц летит и летит над нами, и не знаешь — много ли ее еще осталось? Усталость берет свое. После чая, склонившись на рюкзак, я мгновенно засыпаю.

Сколько времени я проспал — не знаю, но вот кто-то трогает меня за плечо, и я слышу тихий голос:

— Михаил Петрович, проснитесь!.. Михаил Петрович!..

Наконец до моего сознания доходит, что это Кеша.

— Проснитесь, Михаил Петрович… Там что-то булькает… Удилишко до самой воды согнулось, и булькает…

Я достаю фонарик, и мы идем к берегу. Крайнее удилище, на крючке которого я насадил кусочек рыбьего мяса, склонилось к самой воде. В луче света я на мгновенье увидел красненький наплавочек. Он, словно испугавшись, быстро скрылся под водой, удилище взбулькнуло.

— Давно уже так, — говорит Кеша. — Я не спал и все слушал, только сразу ничего не мог понять…

— А вот мы сейчас посмотрим, кто там озорует по ночам, добрым людям спать не дает…

Я беру удилище и сразу чувствую резкие рывки в стороны.

— Понятно, — говорю, — пожалуйте сюда, Окунь Окуневич, — и выбрасываю на берег крупного окуня.

Кеша кинулся к нему и наколол палец.

— Это тебе на пользу. Надо уметь окуней брать, с головы его бери, приглаживай ему плавники… — и показываю, как это надо делать.

На одной из удочек оказалась крупная сорожка. Мы посадили ее вместе с окунем на кукан, обновили насадки и, подживив костер, улеглись рядом на палатке.

Утро подошло незаметно, и тут было не до сна. Кеша беспрерывно вскакивал, смотрел удочки и, возвращаясь, говорил:

— Нет, еще не клюет…

— Подожди, вот сейчас мы подкормим чебаков кашкой. Заклюют…

Я достаю небольшую и плотно завернутую банку с прикормом, развязываю и даю Кеше понюхать.

— На такую кашу все чебаки к нам сбегутся…

Но Кеша улыбается. В самом деле, запах от каши невероятный. Чего только я не намешал в это рыбье кушанье: тут и распаренный овес, и отруби, и крошки черного хлеба, и остатки пшенной каши, и картошка, и толченый льняной жмых, даже корочки голландского сыра я размельчил и бросил в это месиво, пока оно варилось на плите. Старые рыбаки уверяют, что такой прикорм — неотразим.

Вечером я бросил две горсти, как затравку, в то место, где стояли наши удочки, но особых результатов не было видно. Прикорм надо бросать за день — за два. Я этого сделать не мог. Сейчас я решил снова подкормить чебаков.

Меня больше интересовали окуни и щуки, но этих хищников можно взять только на животь да на кусочки чебачьего мяса. Значит, нужны чебаки.

Совсем стало светло. Я рассеваю весь запас рыбьей каши и говорю Кеше:

— Сейчас у нас дело пойдет…

Кеша посмотрел на спокойные поплавки, ничего не сказал и пошел к жерлицам. Он сразу же вернулся оттуда, как мне показалось, бледный.

— Что случилось?

— Одной жерлицы совсем нет, а у другой весь шнур распущен… — словно боясь кого-то напугать, шепотом сообщил Кеша.

— Бери сачок, — говорю я. — Кто-нибудь там сидит, если шнур распущен…

На первую жерлицу щука, по-видимому, попала ночью и настолько умучилась, что без сопротивления пошла к берегу… и попала в сак.

— Вот какие бывают зубатые… — говорю я, выбросив из сака на траву двухкилограммовую щуку. — Эту не пытайся брать в руки, останешься без пальца…