Пора уводить коней - [11]

— Тоже мне, медведь недоделанный, — выругался он. Наклонился и стал руками разгонять воду, чтобы лучше видеть, но это было совершенно бессмысленно, воды всего-то было по колено, и она была прозрачна как стекло. Он выпрямился, сделал вдох-выдох, решил взять себя в руки и рассуждать спокойно, и тут в доме грянул выстрел.

Ружье. Он забыл разрядить его, не вытащил последний патрон, как он всегда делал, приходя домой. Ружье было его единственным сокровищем, Юн следил за ним как за любимым ребенком, ухаживал, берег, чистил, смазывал и сдувал с него пылинки с того самого дня, когда получил его от отца на двенадцатилетие вместе со строжайшими указаниями, что и как можно делать с ружьем и, главное, чего с ним делать нельзя ни при каких условиях. И Юн всегда разряжал ружье, всегда вынимал из него патроны и непременно вешал его на крюк под потолком в чулане. А сегодня он просто бросил его в прихожей, потому что вдруг вспомнил то, что совершенно вылетело у него из головы, — что он отвечает за близнецов. И что они остались одни дома, а им всего десять.

Юн выбежал из реки, расплескивая воду, и некоторое время бежал прямиком к дому, дорога стала какая-то длинная, мокрые до колен штанины тяжело липли к ногам, в башмаках хлюпала вода и при каждом шаге издавала мерзкий звук, от которого подкатывала тошнота. Добежав до половины дороги, он увидел, как из леса к дому с другой стороны бежит отец. Он никогда не видел его бегающим, и вид здорового, грузного мужика, который бежит изо всех сил, делая длинные тяжелые шаги, и нелепо прижимает кулаки к плечам, как будто бы он продирается навстречу течению по воде, настолько устрашил Юна, что он остановился и опустился на траву. Что бы там ни произошло, теперь уже поздно, и все равно отец добежит до дома первым. Одно чувство владело Юном: нежелание знать, что там дома стряслось.

А было так. Близнецы все утро играли в подвале со старой одеждой и обувью. А потом хохоча поднялись наверх по лестнице, запнулись о порог, вываливаясь из двери подпола, и увидели на крюке связку зайцев и ружье у стены. Они отлично знали, что это ружье Юна, их старшего брата, кумира, героя и властителя сердец, и если их мир был устроен так же, как мой в их возрасте, то Юн был для них Дэвидом Крокетом, Ястребиным Когтем и Геком Финном в одном лице. Они готовы были обезьянничать каждый его жест, что бы он ни сделал, они потом играли в это.

Ларс успел первым, он схватил ружье, вскинул его, повернулся с криком «Видал?» и нажал на спусковой крючок. Удар от выстрела опрокинул его, он с воплем шлепнулся на пол, он ни во что не целился, он просто хотел поиграть с волшебным ружьем старшего брата, так что пуля легко могла угодить в ящик с дровами, в слуховое окошко, в фотографию деда с бородой, висевшую в желтой крашеной раме прямо над крюком, или в лампочку, она никогда не выключалась, чтобы идущие в темноте видели свет из окошка и не сбились с дороги. Но пуля не попала ни в то, ни в это, она в упор угодила Одду в сердце. Случись такое в каком-нибудь розовом романе, сейчас бы на его страницах зашла речь о том, что на боку роковой пули обнаружилось выбитым имя Одд, или все это было предсказано расположением звезд, или записано заранее в злосчастной книге судеб. Так что кто бы что бы ни говорил и ни делал, жизнь не могла принять другого оборота, кроме этой обжигающей душу развязки. Потому что дуло ружья в эту именно сторону направили силы, неподвластные человеку. Но все было не так, и это прекрасно знал Юн, сжавшийся на лужайке и наблюдавший оттуда, как отец выносит на руках из дому Одда, имя которого было занесено в одну-единственную книгу, но откуда его нельзя было стереть, ибо это церковный реестр новорожденных.

Всех этих деталей отец, конечно, не мог мне рассказать, но тем не менее картина хранится у меня в памяти в таком виде, и я не знаю, стал ли я дорисовывать ее с ходу или досочинял постепенно, год за годом. Но голые факты оставались фактами, случилось то, что случилось, и отец смотрел на меня вопросительно, ждал, не скажу ли я чего-то мудрого, ведь я лучше, видимо, знал героев драмы, но я только видел перед собой белое лицо Юна и дождь, буравивший рябь на воде, когда Юн отпихнул лодку и течение понесло ее вниз к дому, где он жил, и к тем, кто его там ждал.

— Но это еще не самое ужасное, — сказал отец.

Рано утром накануне того дня, когда Лapc застрелил своего брата-близнеца, их матери подвернулся попутный транспорт съездить в Иннбюгду, ее захватил грузовик, развозивший товары по магазинам. Отец обещал, что они с Браминой заберут ее на повозке назавтра, в тот день, когда все и произошло. Браминой звали их лошадь, клячу пятнадцати лет, темно-коричневого окраса, с белыми чулками и манишкой. Она была красива, на мой вкус, только на ногу как раз не особо резва, а Юн считал, что у нее невыраженная сенная лихорадка, странная для лошади аллергия, по причине которой она так и задыхается. Поездка на Брамине в Иннбюгду и обратно занимала весь день.

Отец стоял посреди двора. На руках он держал мертвого маленького сына. В траве едва живой лежал его старший сын. Отец знал, что должен уехать. Он подписался съездить за матерью, и тут ничего не поменяешь. Но если ехать, то немедленно, иначе не успеть. Отец развернулся и снова вошел в дом. В прихожей стоял Лapc, он сжался и молчал, отец увидел это, но больше одной неподъемной мысли в его голове не помещалось, он прошел в спальню, положил Одда на супружескую кровать, достал плед и накрыл щуплое тельце. Поменял свои окровавленные рубашку и брюки и пошел запрягать Брамину. Уголком глаза он отметил, что Юн поднялся и медленно идет в конюшню. Он подошел, когда Брамина уже стояла во всей упряжи перед повозкой. Отец обернулся и тряхнул сына за плечо, слишком крепко, тут же подумал он, но мальчик не пикнул.