Пора по домам, ребята - [27]

— Не сердись, Сташек, я не хотел тебя обидеть. Просто так спросил. А впрочем, что мы оба знаем…

…Канун весны. Солнце поднимается все выше и выше. Тает снег. С веток капает. С шумом падают на землю шапки мокрого снега. Птиц в лесу становится все больше. Только по вечерам еще хватает мороз и держится всю ночь. Утром на солнце тают длинные сосульки. Все бревна стащили уже к реке. Женщины собирают ветки, складывают в большие кучи и жгут. Работы на всех уже не хватает, и несколько женщин вернулись в поселок. Вместе с ними Ульяна отправила лошадей и деда Ефима. К весне дед совсем ослаб, простудился, о чем свидетельствовал появившийся у него затяжной и сухой кашель. Он почти никуда не выходил, лежал все время на печи. Только изредка, когда солнце припекало, кряхтя, слезал с печи, усаживался у стены, грелся на солнышке и смотрел на темневшую от грунтовых вод реку.

— Скоро лед тронется. Да… Сколько весен я уже встретил на своем веку. Но всякий раз, когда наступает весна, не могу надивиться, как меняется мир вокруг. И звери, и птицы, и деревья. Наверное, это моя последняя весна. А как бы хотелось дождаться конца войны, когда наши начнут возвращаться домой.

— Дождешься, дед, дождешься. А мой Семен уже никогда не вернется. Где-то там, на чужой стороне, сложил свою головушку…

— Не он один, дочка, не только он. А наш Гаврило, а Валькин Сережка, а Бурмакин, а Ленька Седых… Известное дело, война. Лучше бы нас, стариков, забрала костлявая. Таким, как я, давно пора на тот свет.

— Отлежишься дома, старуха намажет тебя медвежьим жиром, шубой накроет, до ста лет еще проживешь.

Ульяна заботливо помогла деду забраться на лошадь. Сташеку, который с Ваней, Ульяной и двумя девушками оставался на зимовке, тоже было жаль расставаться с дедом Ефимом. Он полюбил старика — доброго, умного, бывалого, никогда не унывавшего.

— Сегодня так, — любил приговаривать он, — а завтра иначе. С вечера — буря, метель, света божьего не видно, а утром встаешь — солнышко светит, птички поют — сердце радуется. Человек никогда не должен терять надежды. А ты что думаешь, сынок, меня судьба по белому свету не бросала? Сколько раз я думал, что уже больше не увижу никогда своей Поймы, на берегу которой родился. В первую мировую войну, например, еще при царе-батюшке, когда нас на фронт, тоже против немцев, погнали, знаешь, куда я дошел? Да, да, сынок, до самой вашей Польши, до города, который называется Перемышль. Лежит он на холмах, весь в зелени, садов и костелов уйма. А в долине — река. Меньше, правда, и не такая полноводная и норовистая, как наша Пойма. Тяжелые бои вели мы там с австрийцами. Там меня и ранило. Я уже с жизнью прощался. «Вот так-то, Ефим, — думал я, лежа в лазарете, — придется тебе здесь помирать, в чужой стране, не увидишь больше ни родной деревни, ни тайги. На охоту, рыбу ловить уже не пойдешь». Ну и что? Как видишь, живой. А сколько дорог пешком исходил! Война окончилась, и люди — как птицы — начали в свои родные гнезда возвращаться. И ты, сынок, тоже вернешься в свою Польшу, не огорчайся. Красивая твоя страна, ничего не скажешь. Земля кругом ухоженная. Деревни стоят близко одна к другой, совсем рядом. Железная дорога есть, и шоссе хорошие. Дома добротные. Люди — как везде. Но жить бы я у вас не смог. Без тайги, без Поймы не смог. Как и ты не можешь у нас. Тоска бы заела…

Сташек страдал не только от тоски, но и от одиночества. Матери нет. Никто не позовет ни завтракать, ни обедать, ни о чем не спросит. Не пожалеет, рубашки не выстирает, пуговицы не пришьет, не поругает. Отца нет. Некого спросить, не с кем посоветоваться. Пустота вокруг. А человек не может жить один. Должен кого-то иметь, с кем мог бы поговорить, кому мог бы открыться. В поселке еще жили поляки. Проявляли интерес к Сташеку. Иногда даже хотели ему кое в чем помочь. Но ведь дело было не в этом. Ему было тоскливо. Одиноко. Он ловил себя на том, что иногда разговаривает сам с собой. Ругал себя, когда ему было тяжело, стыдил, когда непрошеная слеза навертывалась на глаза, подбадривал, когда казалось, что он уже больше не выдержит. Любил разговаривать с деревьями. С ручейками и реками. С птицами, которые откуда-то прилетали и куда-то улетали…

Стояла теплая погода… Насаженными на длинные черенки скобелями они обдирали кору с сосновых бревен. Стружка свертывалась пружиной. Пахло смолой.: Со всех сторон, с обоих берегов, в русло Поймы стекали мутные ручейки. Текли вешние воды, но ледовый панцирь еще держался.

Сибирская весна нагрянула неожиданно, так же как наступает морозная зима. Гром! Один удар за другим. Будто налетевшая откуда-то летняя гроза. Земля аж гудит, и тайга отвечает далеким многократным эхом. Значит, трещит лед на реке.

— Пойма вскрылась!

Все побросали работу. Уселись на обрывистом, скалистом берегу и долго, долго смотрели на бушевавшую стихию. Лед продолжает трещать. Из-под толстого ледяного покрова вырывается, клокочет, булькает вода. Бьют фонтаны. Вода заливает льдины, ломает их, воздвигает из них пирамиды, выталкивает на берег. В низинах — заливает поляны, болота с заросшими травой островками. Река еще не тронулась. Еще не может справиться со льдом. Но без устали яростно наступает. Местами пробьется немного, и снова останавливается. Лед не пускает. И вдруг: