Пора летних каникул - [12]

— Так, — констатировал старшина, расправляя под портупеей липнущую к телу гимнастерку. — Вырвались, стало быть. Вырвался батальон! Раненые — два шага вперед.

Шагнули обе шеренги. Комбат смутился. Нашел о чем спрашивать!

— Так вот, товарищи бойцы, — негромко сказал комбат. — Будем прорываться недалече, к Днепропетровску. Ясно? Прорвемся! Ясно? Видели сегодня ребят, — что танкам дали? И этих… пулеметчиков. Кто жив останется, фамилии тех бойцов — по команде. К награде. Ясно? Кто их фамилии знает?

Батальон молчал.

— Никто не знает?

— Так ведь батальон сводный, товарищ комбат, — произнес кто-то с вологодским «о»— круглым, вкусным, как бублик.

— Кто танки подбил, а?

После молчания вологодец вновь проокал:

— Так ведь кто их знает? Один вроде бы русский, другой вроде бы кавказский человек, а не очень похож. А мальчонки-пулеметчики… Одного Глебом прозывали, другого Юркой, третьего и не разбери как… Влен… Валюн, чудно в общем.

— Вы мне фамилии, фамилии положьте. К награде же их надо! — Комбат сжал кулаки.

— Пирожники они, — послышался голос. — Они все о пирожных переживали.

— Как вы их звали — дело десятое! — Комбат страдал. — Где список личного состава батальона? Ах, да, разорван вместе с писарем… Братцы, ну вспомните! Нельзя же так…

Батальон угрюмо молчал.

— Ну же!..

Батальон пробивался на восток. Кончился лесок, началось жнивье. В тихом небе висели сумрачные облака. Пшеничные скирды высились, словно незамаскированные доты.

Изредка взлетали немецкие ракеты. Они прижимали батальон, вдавливали в землю, а когда гасли, батальон поднимался и шел, шел на восток.

Он прорывался к своим.

К своим прорывался батальон и еще два полка. Полки бережно нес в своем «сидоре» комиссар батальона сержант Мчедлидзе.

Люди шли, шли…

А комбат мучительно думал: «Эх, фамилии бы этих ребятишек! Дурень я… не спросил. Как же доложить о них, кто они такие, а, товарищ старшина? Кого ты на смерть оставил, товарищ комбат? Кого?..»

Просто парнишки

Перед отчизной наша жизнь чиста,

Войну не просидели мы в подвале.

Мы только год носили паспорта

— И сами военкому отдавали.

Николай Старшинов

Сегодня самый счастливый день в моей жизни! Мне исполнилось семнадцать лет. Подумать только! Еще вчера было шестнадцать, а сегодня уже семнадцать. Через год я смогу даже голосовать, курить, если захочу… И мне никто ничего не сможет запретить. Хочешь заказать в ресторане водки? Пожалуйста, Юрий Антонович. Жениться? Прошу вас в загс, Юрий Антонович. Хотя насчет жениться — это, конечно, глупо. Я, наверно, никогда не женюсь. Очень мне надо!

Какая чушь лезет в голову. Жениться! Это оттого, что я немного пьяный… Чудесный день. Семнадцать лет, и мне сегодня вручили аттестат об окончании десятилетки. Здоровенный такой лист бумаги, похожий на ватманскую, но только с блеском, а на ней разные золотые гербы, золотой кант и всякие там печати. Как икона… Нет, не то. Он чем-то напоминает мне бабушкин самовар с медалями — такой же солидный и блестящий… Подумать только, что в прошлом году я хотел застрелиться из-за Лары Кузиной! В Ростове. Не было пистолета. А вешаться, топиться или под трамвай — глупо. Теперь-то я понимаю, что и стреляться из-за Лары тоже глупо. Я ж ее не люблю. Я это понял, когда из-за нее отстал от поезда Эривань — Москва. Он идет через Ростов, и папа взял билеты. Поезд должен был стоять сорок пять минут. Но он опаздывал, а я не знал об этом. Он стоял на втором пути, а я и об этом забыл. Мы с Ларой сидели в огромном шумном зале, несли всякую околесицу: «Я тебя никогда не забуду. А ты?» И наоборот.

Три месяца учились вместе — ни слова. Лишь за день до отъезда я отважился прийти к ней домой — возвратить «Швейка». Мать Лары — хорошая такая тетка! — угощала меня варениками с вишней. А отец мне не понравился, хоть и крупная военная шишка. Только и знал, что спрашивал: «Ну что, браток, скоро в армию, а? Гречневую кашу любишь?»— и смеялся.

Хотелось объяснить ему, что, когда я кончу школу, мне будет семнадцать, а не семнадцать и восемь месяцев. Я поступлю в Московский театральный институт и получу отсрочку. Но я боялся сказать. Вдруг он начнет кричать и ругаться оттого, что я не хочу есть гречневую кашу.

За то, что я возвратил, не зажал «Швейка», Лара пошла меня провожать. И вот мы говорим: «Я тебя никогда не забуду…» Папа сидит в вагоне, караулит вещи, а поезд стоит — его в окно видать. За пять минут до отхода мы вышли на перрон. Тут только я сообразил, что поезд хотя стоит, но он какой-то не такой, и таблички с маршрутом у него совсем другие. Он, оказывается, недавно подошел и загородил второй путь. А мой поезд ушел, сократил из-за опоздания стоянку.

Все это мне объяснил железнодорожник в красной фуражке, а потом спросил:

— А тебя не Юрой звать?.. Хм… Все ясно. Когда сорок первый отправлялся, на подножке мягкого вагона болтался мужчина в кожаном пальто и орал не своим голосом: «Юра!.. Ю-уура!» Все ясно, идем к дежурному по вокзалу.

Но идти я не мог. У меня словно сердце остановилось. И ноги к перрону приросли. Первый раз в жизни я оказался без отца. Меня охватил такой ужас, что я забыл обо всем на свете и, кажется, даже пустил слезу. Мне бы позвонить дяде Шуре — начальнику Ворошиловской железной дороги, ведь именно у него мы и жили в Ростове, пока папа монтировал на «Ростсельмаше» какие-то агрегаты. Но меня повели к дежурному, и я пошел, ничего не соображая. Только слышал сбивчивые слова Лары и как-то не очень сильно ее любил.