Попса - [7]

Словечко «попса» - прилипчивое, но невнятное. Оно на самом деле не для классификаций. А для того, чтобы пригвоздить к позорному столбу автора, нелюбезного сердцу диванного критика. «Ум незрелый, плод недолгой науки, не побуждай к перу его руки!…» Примерно так.

Но часто ли пошлость несусветная и тупость непроходимая царапали сердце и слух читателя-денди, часто ли он жаждал, чтобы его друзья и соседи не милорда глупого с базара понесли, а кого почище? Борцов с «литературной пошлостью» на самом деле всегда было немного, а любителей легкого чтения, призванного пощекотать нервы или выбить слезу - сколько угодно. Скажем, уездная барышня, приученная гувернанткой к французским романам, вряд ли могла проникнуться суждениями высокого вкуса. Ее нежная натура тянулась к описанию страстных признаний, разбойничьих авантюр или святочных страшилок. Шекспир и Жорж Санд в одном флаконе!

Тем более что написать хорошее развлекательное чтиво тоже стоило определенного труда. Недаром генералы от литературы любили использовать его ходячие сюжеты - взять хоть происхождение знаменитых белкинских «болдинских побасенок». Или вот популярная в XIX веке «Любовь атамана Прокла Медвежьей Лапы, или Волжские разбойники». Эта вещь напоминает пушкинского «Дубровского». Только герой много брутальнее. И нет трогательных сцен наподобие той, где крестьянину «кошечку жалко». И мироеда Троекурова нет, и отказа от дворянства ради чести. Никакой такой философии, одна лишь страсть и храбрость безрассудства.

Неплохим материалом для классика мог бы послужить и рассказ «Страшная ночь» - о солдате, пришедшем на побывку и прикинувшемся перед родителями чужаком. Убийство, обнаружение родства, безумие стариков. Чем не сюжет для новеллы Эдгара По или раннего Гоголя? Литературный сор - он тоже требует внимания. Хотя бы как почва, на которой произрастают литературные баобабы.

Рассказ печатается по отдельному изданию: Зенченко М. В. Страшная ночь. Военно-Книжный магазин Н. В. Васильева. С.-Петербург, Типо-Литография В. И. Штейн. 1886.

Рядовой Ермило Дегтяренко весело и бодро шел в свою родную деревню Лемяши. Немного ему до нее пути оставалось - верст десять, не более. День склонялся уже к вечеру, и путник прибавил шагу.

- И во сне не снилось батьке и матке, что я в бессрочный домой иду, - думал, самодовольно улыбаясь, Ермило: ничего нарочно не писал. Пусть-ка узнают они теперь меня. Я сразу-то не сознаюсь, что их сын, а просто зайду, будто мимоходом, и попрошусь на ночь. Да трудно и узнать: пошел на службу еще и пуху на лице не было, а теперь во какая бородища!

Путник поравнялся с малым березняком, за которым в лощине стоят и Лемяши. Уже стемнело, и хат нельзя было видеть, только мелькавшие то там, то сям огоньки давали знать о близости деревни. Сердце Ермилы сильно застучало. Многое из прошлого воскресло в его памяти. Вот он вошел на мостик, перекинутый через ручеек, и невольно приостановился.

«Эка! Будто вчера был здесь, никакой перемены, - подумал он. -Журчит ручеек, как и тогда журчал… Пожалуй, и моста за это время не переделали, хоть и короток был; осенью и весной сколько шагов от моста по воде еще нужно было сделать, чтоб до сухого места добраться. Жаль, что темно, не вижу. Но такой же маленький, кажись, какой и был. Эх, - вздохнул он, - будет ли мне так житься сладко, как жилось когда-то? Вон сосна-то, голубушка, и в теми заметна. Не срубил никто ее, спасибо: дорога она мне. Сколько ноченек скоротал я возле нее, поджидая Марусю… пока это она, бывало, тайком улизнет из хаты, когда заснут, а потом, ползучи через огороды, доберется до меня… Зато радости сколько тогда было!… Прижмется ко мне крепко и дрожит, бедная, боясь, чтобы из людей кто не нашел. А мне ничего: целую ее щеки белые, да к сердцу ее прижимаю. Да, было времечко да сплыло, не поймаешь его. А теперь, писали мне, Маруська замужем за Корнилой и детей имеет. А еще ждать меня обещалась! Эх, жалко! А краше девки на деревне не было, что и говорить. Другой такой не найдешь! А жениться мне теперь кстати: 300 рубликов имею. Хозяйство можно завести. Земли батька даст, да и за женой тоже сколько-нибудь дадут».

Размышляя таким образом, Ермило поравнялся с корчмой, стоявшей перед самым входом в деревню, и увидал стоявшего в дверях человека.

- Здорово, земляче! - говорит Ермило.

- Здорово, - слышится ответ. - А кто будешь таков?

- Признай.

- Где - в такую темь признать-то! Голос незнакомый.

- А я тебя сразу по голосу узнал, - сказал Ермило: - ты корчмарь Ицка будешь?

- А вот заверни в корчму, так лучше распознаем друг друга, - ответил жид. - Водка у меня богатая есть, только бы деньги были.

- Ладно, зайду, - ответил Ермило. - Деньги найдутся, не голяк какой.

Вошли они в корчму, и видит Ермило, что за прилавком сидит жидовка с чулком в руках, а перед прилавком мужик стоит, узнал Ермило и жидовку и мужика, да не высказал этого.

- Ну что же, признал меня? - спросил Ермило, войдя в освещенную корчму.

- Где там, служивый, признать!

- Ну, давай осьмушку, выпью со всеми вами, а за это время приглядитесь ко мне, так и узнаете.

- А, знаю! - воскликнул жид, - ты будешь сын Очкура, мужика из села Хоробич. Заезжал батька твой вчера ко мне, ехавши из города, говорил, что ждет из полка сына. А ты как тут.