Попробуй тупым ножом - [4]

«У них просто нет собственных жизней. Как же ясно я теперь вижу этот отравленный мир! Они живут лишь призрачными образами чужих жизней — даже не подлинными чужими жизнями, а их образами. Образами жизней экранных звезд, вымышленных героев, культурных стереотипов. Потому и занимают у меня, даже не думая отдавать. Занимают самое дорогое. Мою жизнь. Выхлебывают меня. Рвут на куски. Кто я? Ведь я — тот самый гриб, что нашла Алиса. И кроваво-красное СЪЕШЬ МЕНЯ намертво впечатано в мое подсознание. А они — настоящие суккубы, что опустошают меня, высасывают мою душу. Порой мне кажется, что я должен пойти к какому-то магическому колодцу и снова наполниться жизненной сущностью. Я устал. Как же я устал!

Пo этому городу шастают люди, движимые энергией, высосанной у Эдди Бурмы, движимые его жизненными силами. Они слоняются повсюду с моими улыбками, с заношенными мною мыслями — будто со старой одеждой, подаренной бедным родственникам. Пользуются моими жестами и мимикой, щеголяют остроумными замечаниями, что прежде были моими, а теперь, словно липкой лентой, наклеены поверх их собственных. Я как составная картинка — а они все крадут и крадут кусочки. Теперь я уже ничего из себя не представляю — я неполон, и никакой картинки из меня не составить. Они уже взяли слишком много».

Все они в тот вечер пришли к нему — все, кого он знал. И те, кого он считал друзьями, и те, кто был ему лишь едва знаком. Все, кто использовал его как своего чародея, своего гуру, своего психиатра, свою стену плача, своего отца-исповедника, свое вместилище личных невзгод, горестей и разочарований. Алиса, которая до смерти боялась мужчин и обрела в Эдди Бурме последний оплот веры в то, что не все мужчины чудовища. Заика Берт, упаковщик из универмага, что считал себя полным ничтожеством. Линда с подножия холма, в чьих глазах Эдди Бурма был истинным интеллектуалом — единственным, кому она могла излагать свои взгляды на мироздание. Сид, встретивший свое пятидесятитрехлетие законченным неудачником. Нэнси, которой без конца изменял супруг. Джон, мечтавший об адвокатском поприще, где он никогда бы не преуспел, ибо слишком много думал о своей косолапости. И все остальные. И новенькие, которых, казалось, всякий раз кто-нибудь да приводил. В особенности та очаровательная блондиночка с глазками-пуговками, что не сводила с Эдди Бурмы голодного взгляда.

И в самом начале, еще ранним вечером, он понял что-то не так. Слишком уж много их оказалось. Слишком много для него… И все слушали его захватывающую историю про то, как они с Тони мотались в 1960 году на «Корвете» до Нового Орлеана и на пару заработали воспаление легких, потому что как следует не закрепили верх, а в Иллинойсе их застигла снежная буря.

Все они буквально зависали на его словах — как сохнущее на веревке белье или гирлянды плюща. Присасывались к каждому слову и жесту, будто голодные твари, тянущие мозг из телячьей кости. Наблюдали за ним, посмеивались — и глаза их поблескивали…

Эдди Бурма явственно чувствовал, как силы понемногу оставляют его. Казалось, он с каждым словом слабеет. Так уже случалось на других вечеринках, других собраниях, когда он удерживал общее внимание, а потом возвращался домой, ощущая какую-то опустошенность. Тогда он еще не понимал, в чем тут дело.

Но этим вечером силы уходили и не возвращались. А голодные зрители все наблюдали и наблюдали — казалось, они им кормятся. Так продолжалось до бесконечности — пока он все же не сказал, что ему пора спать, а им самое время расходиться. Но они настаивали еще на одной шутке, еще одном мастерски рассказанном анекдоте. Эдди Бурма негромко запротестовал. Перед глазами плыли красные круги, а тело словно лишилось костей и мышц — осталась лишь вялая оболочка, в любой момент готовая сплющиться.

Он попытался встать, уйти и прилечь — но они делались все настойчивей, все требовательней, все бесцеремонней. Стали наконец просто угрожать. Тогда блондинка бросилась на него и вонзила нож, а остальные отстали от нее лишь на шаг. В последовавшей свалке, когда друзья и знакомые оттаскивали друг друга, пытаясь до него добраться, Эдди Бурме неведомо как удалось улизнуть. Он сам не понял, как это получилось. Чувствовал только боль, что неотвратимо вползала в него через правый бок. Он затерялся среди деревьев небольшой лощины, что скрывала его дом. Потом бежал через лесок. Дальше по водоразделу к шоссе. Поймал машину. И в город…

«Увидьте! Пожалуйста, увидьте меня! А не только приходите и насыщайтесь! Нельзя же купаться в моей подлинности — а потом уходить обновленными! Подождите! Пусть хоть часть вашей грязи перейдет на меня! Я чувствую себя невидимкой, фонтанчиком для питья, сервантом, полным конфет… Бог мой, а что если все это только пьеса, где я невольный герой? Как мне убраться со сцены?

Когда наконец опустят занавес? Бога ради, есть тут хоть кто-нибудь, кто вытащит меня отсюда?

Я-как добросовестный знахарь — совершаю обходы.

Каждый день провожу немного времени с каждым из них. С Алисой, с Бертом, с Линдой с подножия холма. И все они от меня берут. Но ничего не оставляют взамен. Никакая это не сделка — чистое воровство. А самое скверное — что я сам всегда в этом нуждался, всегда позволял им грабить себя. Какая болезненная потребность открыла им двери моей души? Не знаю. Но ведь даже вор порой оставляет какую-нибудь мелочь. Я принял бы от них все, что угодно: ничтожнейший анекдот, самую затасканную мысль, наикоснейшее мнение, нелепейший каламбур, тошнотворнейшее из личных откровений… Все, что угодно! Но они только сидят с разинутыми ртами и пристально на меня глазеют. Слушают так, что лишают мои слова и цвета и запаха… Будто заползают ко мне вовнутрь. Больше мне не выдержать… Правда, не выдержать…»