Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов) - [13]

Так, буквально на глазах, в считанные часы рождался очередной номер. За это короткое время возникали и пересыхали реки, расцветали и рушились огромные империи, из пучин океана вырастали горные цепи, в пробирках, шипя и изрыгая дым, рождались новые вещества — но эти потрясения нас не отвлекали. Журнал выходил вовремя.

Читать его, само собой разумеется, дозволялось исключительно во время уроков. Благодарная читательница (или читатель) залпом проглатывал стихотворения и афоризмы, карикатуры и эссе, мемуары и объявления. Охват тем был необозрим, уровень гражданственности колебался от «спокойно» до «бурно», а однажды в журнале даже появилась статейка: «Зачем музыканту черчение?».

Это выступление за подписью «вольнодумец» открыло, кстати, качественно новый этап в борьбе с черчением. До этого воевали кустарно. Ну, скажем, в присутствии тишайшего, можно сказать, бессловесного преподавателя пенсионного возраста Эраста Игнатьевича распевались анархистские песенки вроде:

«Чертежник жареный, чертежник пареный, чертежник тоже хочет жить», — при этом у чертежника наблюдалось выражение глаз, отнюдь не подтверждавшее его желание «тоже жить». Время от времени проводились отдельные террористические акты: допустим, перед звонком дверь запиралась ножкой от стула; Эраст Игнатьевич, потоптавшись в коридоре, шел за директором, тот, если был свободен, являлся в класс — разумеется, уже беспрепятственно — и вяло взывал к нашей совести; как бы то ни было, но минут десять от урока было отвоевано.

Эраст Игнатьевич был сколь незлопамятен, столь и доверчив. Учтя это редкое качество и стремясь быть в гуще жизни, журнал объявил открытый конкурс на лучшее оправдание невыполненному дома чертежу. Причина должна быть: а) оригинальной, б) уважительной.

В назначенный день Эраст Игнатьевич, обходивший, по обыкновению, ряды, увидел двадцать шесть чистых листов. Затем он выслушал двадцать шесть чистосердечных объяснений. Жюри работало в поте лица. После перемены были получены записи и подведены итоги.

Первую премию было решено не присуждать. Вторую поделили Маха и Игорь К. Первый объяснил, что не сделал чертеж из-за кошки: кошка выпила тушь, так что еще неизвестно, чем это кончится. Игорь же К. — поведал потрясенному Эрасту Игнатьевичу о том, что он уже кончал было чертеж, как вдруг погас свет; тогда он пошел в магазин «Хозтовары» и купил свечу за 18 коп., свеча опрокинулась на скатерть, начался пожар, приехали пожарные, пожар с трудом потушили, все спасли, а чертеж сгорел...

Было присуждено также несколько поощрительных премий.

41. ДНЕВНИК САШИ КУНИЦЫНА. 22 АВГУСТА 1942 ГОДА

«Временами останавливаюсь как в игре „замри“ — и не могу двинуться с места; приходит одна и та же мысль, точнее не мысль, а вопрос: неужели где-то вот в эти же секунды происходит то же, чем занимаемся мы, то есть рытье окопов, определение секторов обстрела, маскировка, стрельба, рукопашное „коли!“ — все то же, только всерьез, по-настоящему? Неужели все это предстоит и мне, неужели это не игра; неужели и я — вот эти руки, ноги, шея — неужели и я буду лежать на склоне холма или на опушке леса и ждать настоящей атаки, в которой двинется на меня не вторая рота во главе с капитаном Хакимовым, а живые фашисты, гитлеровская мразь?

(Майор Михнев как-то сказал: „Живой фашист — это недоразумение, которое вы должны будете устранить...“)».

42. АНДРЕЙ КУНИЦЫН ТАНЦУЕТ ПА-ДЕ-КАТР

По праздникам чаще собирались у Алисы Т. У нее была просторная темная квартира в старом доме на Стрелецкой, и мама, которая в необходимых случаях уходила в гости. Это была дама с великосветскими замашками. Она жила как бы в прошедшем времени, и из всех искусств важнейшим ей казалось искусство вести себя за столом, а также во время беседы в гостиной — беседы, не исключавшей и легкий флирт. Не находя отклика своим изящным чувствам в тех сферах, где ей, увы, приходилось вращаться — на трамвайных остановках, в очередях за гречневой крупой, а также в домоуправлении, она решила обучать хорошим манерам сверстников дочери Алисочки — надежды, красотки, вылитой maman.

Начали с танцев.

Ах, старое пианино! Стертые педали... Бронзовые подсвечники — бессловесные сторожа пожелтевших от элегической тоски клавиш... У трех клавиш отлетели ноготки... годы... годы... «Ля-ля-ля-пам-пам пам-пам... Кавалеры приглашают дам».

Красный от смущения, не в силах оторвать чугунные ноги от скользкого паркетного пола и раскинув руки в стороны, будто преграждая дорогу железнодорожному составу, стоял я посреди комнаты под старинной меднохрустальной люстрой и со страхом глядел на Алискину маму, которая придирчиво осматривала каждого кавалера и говорила, поправляя накидку из меха кенгуру: «Не думайте, что па-де-катр такой уж легкий танец. В нем есть свои секреты»... После урока подавался чай.

Возможно, со временем я и разгадал бы секреты па-де-катра — как знать, но после четырех ассамблей кружок распался. А Маха, из-за недостаточно кавалерского роста не посещавший благородное собрание, еще долго язвил: «Браво, юноши! С послевоенной разрухой покончено, пора приниматься за па-де-патиньер!».