Поправка Джексона - [25]

Про это можно почитать еще у Платона, в одной из первых книг про будущее. Там тоже размножаются по лимиту и под госнадзором. Или рекомендую «Город Солнца» Фомы Кампанеллы. Там даже есть специальные надзирательницы, которые решают, кому когда совокупляться, и отпирают двери — как коридорные в гостиницах и дежурные в общежитиях. Фома был прелесть. «Приятно видеть, как столько друзей, братьев, сыновей, отцов и матерей живут вместе в такой степенности, благообразии и любви. Каждому полагается своя салфетка, миска, похлебка и кушанье». Если б Город Солнца существовал на самом деле, то Фому следовало бы сравнить с Гербертом Уэллсом и Бернардом Шоу. Но сравнивать его, двадцать семь лет отсидевшего, следует с Чернышевским и Солженицыным, так как он сам выдумал этот город и сам решил, как его обустроить, чтобы все жили не по лжи. Особенно подробно, как всякий зэк, остановившись на сексе.

Хотя мне ребенка и выдали потом на руки, но вроде бы в аренду, на временное удочерение до школы. Вскоре пришла на инспекцию патронажная медсестра — патронажная, то есть представительница патрона, отца, государства. А я, лукавый раб, замысливший побег, закалывала дочерние пеленки специальной импортной пеленочной булавкой. Как же эта патронажная на меня кричала, пытаясь дрожащими руками расстегнуть совершенно не расстегивавшуюся булавку! «Вы ответите за это варварство!» Руки у нее дрожали, конечно же, от зависти: застежка на этой булавке была в виде такого голубенького слоника.

Ну, и мы улетели. Как говорил инженер Лось — через несколько лет перелет из Москвы в Нью-Йорк будет не более сложен, чем путешествие на Марс.

Я, и уезжая, не верила в реальное существование других стран. Во всяком случае, не больше, чем в жизнь на других планетах. Я, уезжая, считала свой отъезд концом света. Так мне важно было границу пересечь, что я и не планировала особенно — где приземляться. Я относилась к эмиграции, как к левитации.

Помню, я удивилась. Все мне показалось каким-то дореволюционным. Монахини живые по улицам ходили, маленькие частные лавочки. Эксплуатация человека человеком. Потому что произошло не совсем так, как бывает в научно-фантастических романах. Там обычно герой попадает прямо к главному начальству, к правителю всей планеты Тускубу, и женится на его дочке Аэлите.

А моя машина времени приземлились среди каких-то довольно темных хмырей, которые сразу же начали меня охотно эксплуатировать. По специальности, то есть по истории раннего Ренессанса, мне устроиться не удалось. Я итальянского языка не знала, почему-то это изумляло работодателей. Я умела довольно бегло читать по-английски, но этим здесь мало кого удивишь.

А говорить я плохо умела, разговаривать мы с ней научились примерно одновременно, хотя она — быстрее. Теперь передо мной стояла задача воспитывать иностранку. Я с ней праздновала незнакомые праздники, посылала ее в непонятную школу, где говорили почему-то даже не на ожидавшемся английском, а все больше на каком-то подобии испанского; притворялась перед ней, что знаю про местное прошлое, которому не была свидетелем.

Я многие проблемы воспитания списывала на то, что я — перемещенное лицо. Я все пыталась жаловаться на сложность воспитания детей в чужой культуре.

«Тут эмиграция ни при чем! Мы тоже не в такой культуре выросли, — горевали родители из местных. — Вы думаете, нам их легче понять? Мы жили в другом мире! Они же марсиане какие-то!»

Ностальгией здесь называют вовсе не тоску по родине, а тоску по прошлому, по тому, что называется — в наши времена. Теперь времена меняются быстро, а люди живут долго, так что всем приходится большую часть жизни проживать как перемещенным лицам — в тоске, неполноценности и растерянности.

Например, сейчас четверть двенадцатого, сорок пять минут до 2000 года. Мои это времена? Нет, не мои.

Вот у Станислава Лема в романе «Возвращение со звезд» про это очень хорошо написано. Герой прилетел со звезд, и космодром был совершенно неузнаваем. Наконец он увидел что-то знакомое — девушку с букетом цветов — и приободрился: значит, люди все еще встречают прилетающих с цветами. Он подошел поближе. Девушка поднесла букет к лицу и начала его есть. «Она спокойно жевала нежные лепестки, — пишет Лем, — и у меня перехватило дыхание».

Короче: меня воспитывали по заветам европейской литературы девятнадцатого века, а она будет жить здесь, в двадцать первом. Между нами двести лет разницы.

Но почему-то я не могу удержаться. Я ее поучаю. Я ей морочу голову. Это, наверное, митохондрия.

— Ты знаешь, что такое митохондрия?

— Знаю.

— Ну скажи, скажи, что? — я ее вечно проверяю, пытаюсь понять глубины ее невежества.

— Это генетический материал клетки, который передается по материнской линии и не меняется в процессе эволюции. То есть меняется примерно на два процента за миллион лет. Это для тебя — что, большая новость?

Ее всегда поражает глубина моего невежества.

— Откуда ты это знаешь?

— Это в средней школе проходят.

— У нас этому в школе не учили! — восклицаю я несколько патетически. Я всегда впадаю в пафос, когда пытаюсь объяснить ей про свое прошлое. — У нас за генетику сажали! У нас за кибернетику расстреливали!