«Попаданец» на троне. «Бунтовщиков на фонарь!» - [19]

— Откуда вам это известно, государь? — уже настойчиво, если не требовательно переспросил Миних.

— Скоро сюда генерал-майор Михаил Измайлов прискачет, подтвердит, что гвардия восстала, — Рык хладнокровно решил сыграть на опережение и вспомнил фамилию генерала, который первым прискакал к императору Петру Федоровичу и предупредил его о гвардейском мятеже.

Странно, но именно сейчас, в этот момент, у Петра полностью исчез страх перед своим темным будущим. Рык успокоился и собрался — так было всегда перед боем, там, в Афганистане — но что будет, если он ошибся в своих предположениях?!

— Ваше величество, прошу ответить мне!

— Я сам узнал об этом сегодня ночью, — с дрожью в голосе ответил Петр. Он уже решил, что рассказать старому фельдмаршалу, который был до конца верен его «тезке».

— От кого вы узнали о начавшемся в Петербурге мятеже, государь? — Миних вцепился в него, как клещ, буквально вытягивая из него слова и тем самым невольно подыгрывая.

— От деда своего Петра Алексеевича, — выдохнул в лицо фельдмаршала Петр. Миних отшатнулся, и он уловил, что старика проняло. И Рык надавил: — Что этой ночью ко мне во плоти явился. Он мне все поведал и сказал, что меня шарфом гвардейцы удушат. Через восемь дней. По прямому приказу жены моей Екатерины. Но…

— Что — но, ваше величество? — Фельдмаршала Миниха уже полностью закусило, и он еле сдерживался.

— Он сказал, что спасет меня и даст мне силы и знание. Пальцем разжал мой рот и дунул. Мне стало плохо, закружилась голова. А дед затем поднял трость и ударил…

Петру даже не пришлось симулировать дрожь по всему телу — он просто вспомнил свое ночное общение с «дедушкой». От воспоминания и лицезрения трости его основательно передернуло, и Рык истово, по православному обычаю, перекрестился.

Фельдмаршал поймал взгляд Петра, сам выпучил глаза при виде трости и тоже перекрестился следом. Его лицо как-то сразу успокоилось, а морщины почти разгладились. Но глаза Миниха вспыхнули, он как-то весь подобрался, будто тигр перед броском, и негромко промолвил:

— Образ великого императора вечно живет в моем сердце. А это, я думаю, не столь великая плата за ночной разговор и помощь. — Старик чуть тронул пальцами свою голову.

«А он сообразителен и умен. Впрочем, иначе не будешь играть при дворе коронами и не отсидишь за это двадцать лет. Но надо же, никакой секретности, болтают языками. Ну, ничего, я их со временем укорочу. Хотя, в зеркало не глядя, могу сказать, что морда лица у меня не очень… Голова повязана, кровь на рукаве… Ладно, я же давеча с лошади упал. А, пусть болтают, что хотят… Пока…»

Его молчание походило на глубокую задумчивость, как будто он мучительно размышлял, не решаясь спросить.

— Какая плата, Антонович? — Петр неожиданно вспомнил, как звали Бурхарда Миниха по отчеству на русский манер.

— Ваше величество, вы уже сами на все ответили, — ответил старик. — Государь, вы за одну ночь научились почти чисто говорить на русской речи, простите за прямоту. И сейчас вы говорите со мной на русском, а это на моей памяти в первый раз. Более того, все во дворце только и говорят о том, какими чудными хулительными словами вы начали излагать свои мысли. Как и ваш дед, император Петр Алексеевич, большой ценитель флотской ругани. — Миних радостно светился, при этом, казалось, получал большое удовлетворение от вида растерянного Петра.

— У вас, ваше величество, стали совсем иные привычки, а великий дед ваш в последние годы тоже почти не пил водки, не носил парики, приказывал часто мыть ему голову — и это же самое сделали вы, ваше императорское величество. Еще раз простите меня за солдатскую прямоту. Мне сказали об этом утром, но я не поверил. А сейчас я убедился, ведь вы назвали меня, как и ваш великий дед. Это он передал вам, государь, свой великий дух.

«Ни хрена себе, так он мне поверил! Я бы ни в жисть не поверил в такую лажу, а тут, видно, и люди иные, да и нравы не такие. В переселение душ еще верят! Стой! А ведь они-то правы — моя-то душа ведь переселилась…»

Петербург

— Братцы, не верьте им. Держитесь присяги императору Петру Федоровичу! — Шеф Невского кирасирского полка генерал-майор Измайлов пытался хоть как-то противодействовать гвардейцам, заполонившим полковые казармы и плац.

Проклятье! Как только началась утренняя заваруха, нужно было срочно собрать все четыре эскадрона полка в казармы, сразу открыть цейхгауз, выдать оружие и кирасы, оседлать коней.

Но поздно — кирасирам не дали времени собраться, караул у ворот был смят за одну минуту пьяными гвардейцами, и кирасиров захлестнула зеленая волна пехотных мундиров. Кое-где вспыхнули потасовки — неизбежное трение между зажравшейся гвардией, давно не нюхавшей пороха, и армейскими кирасирами, хлебнувшими лиха на войне. Был бы полк на коней посажен, да с оружием и в стальных кирасах — мятежную гвардейскую сволочь рассеяли бы по улицам в полчаса. А сейчас все пропало — цейхгауз захвачен, а безоружных кирасиров загоняют прикладами и штыками в казармы. Михаил Измайлов обреченно выругался.

И только тут семеновцы сообразили и решили взять под арест генерала, большого ненавистника «царственной шлюхи», как он ее неоднократно называл в светском обществе. Бранные слова эти, понятное дело, тут же становились известными Екатерине, ведь доброхотов во все времена хватало, тем более у трона, где шла постоянная грызня за власть.