Поп Чира и поп Спира - [7]

— Семнадцать! Ого! — удивляется Спира. — Сколько же это пробило?

— Семнадцать, а по-настоящему сейчас двенадцать…  пять нужно со счета сбросить, — поясняет отец Чира, — и получится правильно.

— Да ведь раньше вы сбрасывали четыре?

— Э, раньше так было, а с некоторых пор этак. Сейчас вот этак начали, кто их поймёт! — отвечает отец Чира.

— А почему вы их в починку не отдадите? — спрашивает отец Спира. — Часы-то ведь неплохие… могли бы ещё послужить.

— Да ну их к дьяволу, — говорит матушка Перса, зевая и прикрывая рот рукой. — Чего мы только с ними не делали, куда не посылали, и всё без толку.

— Неисправимы! — объявляет отец Чира.

— Не поддаются исправлению, упрямцы такие! Заладила сорока Якова одно про всякого, — подтверждает матушка Перса. — Иной раз до того доведут, что, кажется, схватила бы их да и вышвырнула на улицу!

И в самом деле, странные это были часы, сущий антик, как у нас говорят. Чуть поменьше иконы св. Георгия (святого покровителя отца Чиры), в неизменных розах на давно пожелтевшем циферблате с арабскими цифрами. Пользуясь тем, что разговор прервался и воцарилась полная тишина, не нарушаемая даже тиктаканьем, считаю уместным описать часы, дабы познакомить читателя с ними как с одним, так сказать, из персонажей сегодняшнего вечера. Часы были старинные. Помнит их матушка Перса с детских лет, с тех пор не расставалась с ними. В этот дом она принесла их как часть своего приданого. В те времена они были ещё в полной исправности и шли точно, а сейчас их прямо не узнать — что называется ни богу свечка, ни чёрту кочерга; постарели, обозлились и вовсе из ума выжили: то надуются и молчат, словно свекровь зловредная, то расшумятся и трезвонят как попало. А найдёт на них стих, обидятся ни с того ни с сего и по нескольку дней ни звука не издают, будто со всеми в доме перессорились. А потом в один прекрасный день давай бить без конца — колотят, как кузнецы в кузнице, бьют в набат, точно в селе пожар.

— Что с вами? — обращается отец Чира к часам. — Болтливы что-то больно стали на старости лет. Сон вам, видно, потревожили, вот вы и растрезвонились! Интересно, сколько вы ещё пробудете в добром настроении?

— Сколько? Пока опять что-нибудь не взбредёт им на ум! Тут уж человек бессилен, — добавляет попадья. — Сплошное горе с ними, мученье, а лечить нечем.

И верно, кто только их не чинил, кто не налаживал, а им хоть бы что! Чинил их и сторож Лала, который научился этому ремеслу в Италии, попав туда солдатом, и кузнец Нова, ловкий и искушённый в этом деле человек, и бродячий часовщик-попрошайка в благодарность за то, что отец Чира спас беднягу от тюрьмы, куда его едва не засадили за кражу; неоднократно соседи возили их в Темишвар, отправляясь на хлебный рынок, и дома возился с ними всяк кому не лень, — и никакого проку! Вот и сейчас — навешена на них пропасть разных вещей, лишь бы шли, как приличествует порядочным часам. Чего только не подвешено к гирям — и половинка старых ножниц, которыми когда-то подрезали крылья гускам, чтобы не перелетали к соседям, и два огромных гвоздя, и пестик от ступки, и кусок подковы, и ручка от утюга, — а толку нет как нет, — всё делают по-своему. Задурят и умолкнут, будто по принципу: «Всё или ничего». Звука от них не добьёшься, если даже вдобавок ко всем перечисленным грузам подвесить ещё и матушку Персу, которая не раз в отчаянии говорила: «До того они меня довели, что я сама готова повиснуть рядом с ручкой от утюга, чтобы только ублажить их да поглядеть, станут ли они, шельмы этакие, бить!» А когда часы в духе, то перво-наперво захрипят, словно кашлять собрались. Сколько раз по ночам вводили они в заблуждение отца Чиру.

— Опять вы, матушка, отвару из отрубей не выпили и будете кашлять всю ночь! — упрекал поп мирно спящую попадью. Но звук, обеспокоивший отца Чиру, издавали, оказывается, часы, вознамерившиеся пробить. А как начнут бить — подымут такой шум, что вся птица, кто куда, со двора разбегается. «Ну, затарахтели, дурни старые!» — сердито заметит его преподобие.

Так было и сегодня. Часы, пробив семнадцать раз, спустя четверть часа отбарабанили ещё семнадцать и умолкли. Слышалось только тиканье маятника, который, казалось, что-то всё строгал как столяр.

Все молча переглянулись с улыбкой.

— Бог ты мой, уже двенадцать. Пора и по домам! Ну-ка, подымайтесь, идёмте.

— Куда вы так рано? — останавливает матушка Перса.

— Да вот часы ваши, как видите, сами напоминают. Семнадцать! Если это рано, то когда же поздно?

— Да ну их к чёрту! — говорит матушка Перса.

— Ничего не поделаешь, голубушка, — отвечает матушка Сида. — Встать завтра нужно пораньше: стирки да уборки набралось — не знаешь, за что и браться… Сегодня уж не стала — пятница.

— Не надо бы тогда и приходить, — недовольно замечает матушка Перса.

— Знаю, голубушка, — защищается матушка Сида, — но ведь от вас не вырвешься, вы прямо в полон берёте человека! Ну-ка, дети, будет вам болтать, оставьте что-нибудь на завтра!

А девушки как раз шептались о «хирурге» Шаце — какая у него причёска, как он плутовски поглядывает.

— Пройдет мимо — так и пахнет на всю улицу хорошей сигарой и душистым мылом, — говорит фрайла Меланья.