Поп Чира и поп Спира - [5]

— Скорее, батюшка, несчастье!.. Беда, большая беда!

— Не может быть! Какая беда? — И отец Спира выскочил во двор. — Что? Что? Уж не язык ли у колокола оборвался и убил несчастных деток?

— Нет! — кричит запыхавшийся Аркадий. — Хуже! Прибыли его преосвященство владыка… Вошли в алтарь и приступили к богослужению, сами служат заутреню.

— Вла-вла-дыка! Вот те и на! — простонал отец Спирай замер, вытаращив глаза. Если бы бритый патер Иннокентий из Темишвара отпустил бороду и усы и, надев камилавку по чину ордена святого Василия, явился к нему и попросил окрестить и принять его в нашу православную веру, отец Спира не был бы поражён столь сильно. Гром, настоящий, неподдельный гром с ясного неба!

— Скорее, отче, скорее! — торопит Аркадии и выбегает за ворота, а отец Спира за ним.

Оба несутся прямо к храму.

— Эх, будь ты неладен, зачем звонил? — хрипит отец Спира, на бегу придерживая обеими руками мешающий ему живот. — Оле, горемычный ты, Спира, что теперь будет? Лишишься ты усов и бороды, будто никогда их и не бывало, оболванят тебя как миленького.

— Может, бог даст, обойдётся! — утешает его Аркадий.

— Э, тебе-то легко, ты от него не зависишь. А вот мне что делать? Скажи, ради бога, что делать?! Ты сейчас умнее меня!

— Не знаю! Ничего не знаю! Даже собственное имя забыл со страху, отче. Может, по дороге что в голову придёт. — откликается Аркадий, перегоняя попа.

— Но как же быть-то, брат Аркадий? Выручай, коли в бога веруешь, — задыхаясь, молит отец Спира, когда они примчались на церковный двор.

— Надумал я, батюшка, не знаю только, ладно ли будет, — говорит Аркадий. — Взять да и сказать ему, что пономарь, мол, по болезни опоздал, — я-то ведь от его высокопреосвященства не завишу и дела мне до него меньше, чем, простите, овчинному тулупу до ветра, — а вы, не застав меня в церкви, поднялись на колокольню и звонили к заутрене.

— О, сам господь тебя вразумил! — облегченно вздохнул отец Спира. — Отлично, так и скажем.

Так они и сделали.

И отец Спира наилучшим образом выскользнул из сжимавших его тисков, а ведь был уж совсем ни жив ни мертв. Шутка ли, сам неумолимый владыка!

Владыка выслушал попа и не только поверил, а ещё и похвалил за смирение и усердие перед алтарем и на колокольне, назвал его даже «столпом православия». И потом при всяком удобном случае хвалил доброго пастыря, священника Спиру, а вещественным доказательством его милости и расположения явился красный пояс, вызывавший такое негодование Чириной попадьи.

— За что? Да всего только за это! — заявляла попадья, едва речь заходила о поясе. — Ни за что больше, моя милая! Он заслужил его так же, как и я! — заканчивала шёпотом Чирина попадья.

Впрочем, из подобных речей матушки попадьи вовсе не следовало делать вывод, что они, упаси бог, друг друга ненавидели. Жили они очень дружно, как в конце концов и подобает поповским семьям, которые должны служить примером всему приходу.

Жили они, повторяем, очень дружно. Если у отца Спиры кололи свинью и устраивали «диснотор»[8] (так сказать, поминки по свинье), он первым долгом посылал отцу Чире и кожицы, и смальца, и кровяной колбаски, а иной раз и небольшой кружок зельцу; так же точно поступал и отец Чира. А примеру своих супругов следовали и хозяйки. Всё, что пекли у одной, посылалось в соседский дом на пробу, с оговоркой, что получилось не совсем так, как хотелось, и с просьбой беспристрастно оценить и искренне сказать, как понравился им милих-прот[9], торт, штрудель[10], куглоф[11] и тому подобные печения.

— Ах, — говорила в подобных случаях довольная и счастливая Чирина попадья, укладывая на тарелку штрудель из кислого теста, чтобы отослать Спириной попадье, — знаю, что лопнет от зависти матушка Сида, как только увидит, до чего хороша у меня опара! Как прекрасно керн-штрудель поднялся, какой он воздушный! Взгляни только: вздулся, точно пружина в диване! Красота да и только! Господи боже мой, готова сама отнести, лишь бы поглядеть, какую мину она скорчит! А её штрудель в прошлое воскресенье был плоский, как лепёшка, что на лунном жару какой-нибудь нищенкой испечена. Увидит, так во как подпрыгнет от злости толстая бестия, — говорит Чирина попадья и высоко поднимает руку, показывая, как подскочит Спирина попадья, впав в ярость, после чего протягивает тарелку дочери, чтобы та отнесла её соседке.

И тотчас после обеда бежит через дорогу, желая застать Спирину семью ещё за столом и насладиться эффектом, который произведёт её керн-штрудель.

— Хочу вас кой о чем попросить, голубушка моя Сида, хоть вы и рассердитесь на меня, — обычно говорила в подобных случаях матушка Перса, прекрасная Чирина половина, обращаясь к другой попадье, — всё собираюсь забраться как-нибудь к вам на полдня, чтобы вы мне растолковали, как делать эти ваши знаменитые пончики. Вы удивительно хорошо их печёте, об этом говорят все. А мне, чёрт побери, почему-то никогда не удаётся. Как ни стараюсь, не выходит! Не выходит, сама вижу!

— И полноте, вот ещё выдумали! — жеманится матушка Сида.

— Нет, нет, без шуток вам говорю! Сколько слёз я пролила из-за этого! Вечно меня супруг попрекает. Я даже как-то рассердилась и сказала ему, когда он стал корить, что у меня не выходит так хорошо, как у вас, — сказала ему, признаюсь вам, голубушка Сида, хоть и знаю, что вы можете обидеться… «А зачем же ты тогда, говорю ему, на мне женился? Взял бы госпожу Сиду, если у тебя так сердце к ней льнёт, вот и было бы кому тебе оладьи печь… да она и красивей меня и толще».