Поп Чира и поп Спира - [54]

А Шаца и Юла? У них дело тоже подвигалось вперёд, но по-прежнему втайне. Они всё так же встречались на огороде, однако с наступлением осени реже, ибо теперь это было сопряжено с опасностями. Огород поредел, нет больше буйной зелени, так хорошо укрывавшей влюблённых от несносного контроля в лице родителей, которыми господь бог обременяет всякое влюблённое существо. Поредели виноградные кусты, давно отцвели маки, и торчат только их сухие головки, полные маковых зёрен, что даёт повод Шаце погружаться в грёзы и создавать чудесные видения о том, как, даст бог, в недалёком будущем он войдёт зятем в этот дом, как будут заботиться о нем, ублажать его всякой всячиной, а чаще всего савиячей с маком, которой, как всякий бачванин, он отдавал предпочтение перед любым другим тестом. Давно уже повыдергана метлина, перевязана и отнесена в сарай, а на изгороди, которая раньше, летом, вся пестрела и зеленела от перевивавших её вьюнков и тыквенной ботвы, на изгороди, сплошь обсаженной подсолнухом и аистником, не осталось ничего, кроме голых досок да клочьев высохшей тыквенной ботвы, которая больше не может никого укрыть, благоприятствуя невинному ухаживанию. Поэтому свидания сейчас происходили в присутствии тётки Макры — «для отвода глаз», как говорится, чтобы всегда имелась удобная отговорка, будто они встретились здесь случайно. Вот почему долгое время никто не знал о их взаимной симпатии, кроме них двоих, бога на небе и бабки Макры на земле, с той только разницей, что бог всё видел и слышал, а бабка Макра плохо видела и мало что слышала из их разговоров. Так всё и тянулось до того рокового и злосчастного происшествия. Но потом из владений попа Чиры стали пытливо наблюдать за всем, что происходит во владениях попа Спиры, и в конце концов всё открылось. Не лишено было оснований предположение, высказанное в доме попа Спиры, что масла в огонь тут, конечно, подлила фрау Габриэлла. Таким образом, несмотря на то что Шаца с Юлой, как все влюблённые, больше всего стремились к уединению, им не посчастливилось: они были не только замечены, но и воспеты.

Кто их воспел, осталось скрытым навсегда, но довольно веские подозрения падали на Тиму-шрайбера (собственно, «шлайбера», как называли его крестьяне), который — вам это уже известно — не ладил с Шацей, жили они, как говорится, точно два петуха на навозной куче. Ещё со времён той песенки, если читатель помнит, песенки о неких писарях и сельских парнях, о каких-то вилах и чьём-то кряканье, которую сочинил якобы цирюльник Шаца на Тиму-«шлайбера» и послал в календарь (Великобечкерекский), — ещё с тех самых времён они друг друга возненавидели. И сейчас, когда по селу стали шептаться, что попова Юла и Шаца не наглядятся друг на друга, Тима возненавидел Шацу пуще прежнего, потому что попова Юла и ему нравилась. Но Тима считал её недостижимым идеалом, осмеливался смотреть на неё только издали, и уже одно это почитал величайшим счастьем, а между тем на селе уже во всеуслышанье говорили, будто Шаца и Юла встречаются в огороде, беседуют через изгородь, что он совершил «ероберунг»[79] и даже — вон до чего дошло! — осмеливается рассчитывать на женитьбу! Как тут не рассердиться, скажите, дорогие читатели, положа руку на сердце. Потому что, если судить справедливо и объективно, то чем Шаца лучше Тимы? Были они школьными друзьями, оба учились в гимназии, и обоих из неё выгнали — Шацу из четвёртого класса, а Тиму из пятого. Шацу выгнал законоучитель, а Тиму латинист, после того как он (Тима) в очень учтивой форме спросил, как сказать по-латыни «айда». И вполне естественно, что Тима считал себя достойнее Шацы по двум причинам: во-первых, Шаца был выгнан из четвёртого класса, а он из пятого; во-вторых: Шаца пошёл в ремесленники, а он (Тима) — в чиновники. Ведь это, надо полагать, существенная разница! Потому-то Тима и считал себя более завидной партией для поповны, каковою являлась Юла, чем Шаца, который, нужно отдать ему должное, был очень красив, но постоянно ходил с короткими рукавами, а зимой обходился без зимнего пальто. Однако что было, то было! Юлу влекло к Шаце, а Шацу к ней. И насколько Тиме нравилась Юла раньше, настолько он возненавидел её сейчас. И так как он талантливо складывал стихи (множество прекрасных стихов на медовых пряниках сердечком — лучшее доказательство крупного поэтического дара писаря Тимы) и был взбешён и уязвлён до глубины души, то не удивительно, что он тут же сел и сочинил частушку, которую, правда, не хотел, да и ни в коем случае не решался признать своей, но всё село знало, что она сложена им и никем больше, ибо сам он чаще всего, возвращаясь на заре в сопровождении музыканта цыгана, с горя распевал эту песенку:

Тыква с кабачком, эй, эй!

Юцу замуж выдают,

А жених-то брадобрей,

Без изъяна тут как тут.[80]

Вот эту самую частушку, которую сложил писарь Тима, и услышал однажды ночью поп Спира и, сообразив, к кому она относится, ворвался словно бешеный домой и крикнул Жуже:

— Где эти тыквы?!

— Какие тыквы, милостивец? — удивлённо спросила перепуганная Жужа, увидя его в такой ярости.

— Позови сейчас же госпожу и господжицу! — заревел преподобный отец, топнув сердито ногой.