Поп Чира и поп Спира - [52]

— Ах, я забыла вас спросить, кто же на него напал?..

— Да отец Спира!

— Отец Спира! Ах, страсти какие! А за что?

— Да из-за жениха… господина Перы.

— А на нашей улице говорят, будто между Юлой и господином Перой было уже раньше всё договорено, ещё когда он в семинарии учился… Сказывают, что на другой день после его приезда обручение состоялось.

— Э, состоялось, чёрта с два! А вы, милая невестушка Пела, сразу и поверили? Сплетни и больше ничего! Конечно, поп Спира был бы рад-радёхонек этому, но уж больно он прижимистый, словно грек какой, ни крейцера не пожелал дать в приданое дочке. А поп Чира, тот, право же, умнее поступил — взял да и переманил юношу. Ведь если девица на выданье да ещё с изъяном, так, ей-богу, скряжничать не приходится!

— С изъяном? А нешто попова Юла с изъяном?

— А как бы вы думали?

— Да ведь она здорова как дуб!

— Э, только кажется, милая моя.

— О пресвятая и пречистая! Какой же у неё изъян? — спрашивает удивленная Пела.

— Да разве один, милая! Не знаю даже, с какого конца приняться!

— Ах, родимая, кто бы мог подумать! — недоумевает Пела.

— Прежде всего — не знает немецкого! Разве это не изъян для молодой девицы? Скажите сами!

Пела молчит, задумавшись, и ей кажется, что в самом деле это изъян.

— И ещё какой изъян… ещё какой, милая! Вам-то, как жене мастера, не в обиду будь сказано, это, понятно, совсем не нужно, но ей, ей…

— И подрались?..

— Чуть было не проткнул его крюком, которым солому дергают… На счастье, рядом оказались господа старосты и Аркадий, пономарь, и отняли у него крюк.

— Ах, страсти какие! Откуда же у него крюк?

— Да в церковном дворе это случилось… в церковном дворе… А он тогда схватил кирпич да как трахнет ему по голове — так все зубы и вышиб!.. Ну, собрался в доме больного консилиум бечкерекских врачей и дал заключение: нижнюю челюсть поминай как звали!.. Да и бог знает, останется ли жив!

— О-о, господи, что я слышу!

— Ну, а сейчас, невестушка Пела, всего лучшего. Спешу я! До свиданья! До свиданья! — И, прощаясь уже на ходу, вдруг споткнулась у самой калитки и от неожиданности вскрикнула: — Ах!

— Ой-ой, что с вами, вы чуть не грохнулись!

— Ах! Панталоны, чтоб они сгорели! И как раз сейчас, когда прямо вздохнуть некогда! Пела, милая моя, не до туалетов мне теперь, — пускай они у вас переночуют, а утром я за ними пришлю… Нате вот, — сказала она и торопливо сунула их Пеле. — Ах, злосчастная ты, Габриэлла! Если и дальше будет так же, как началось, ничего не донесёшь ты до дома!

— О мать честная!.. А как… ха-ха-ха!

— Счастье ещё, что не в другом доме… А что, если бы на улице беда эта приключилась, да ещё на глазах у мужчин!.. Сгорела бы от сраму!.. Вот было бы представление!

— Упаси бог! Да ещё при каких-нибудь охальниках, досталось бы вам завтра…

— Уф, невестушка Пела, не напоминайте мне о них. Лучше сквозь землю провалиться! Всюду торчат, чёрт бы их взял! Мужчины! Только подумаю, бррр!.. Да ещё эти парни деревенские — чуть что заприметят, сейчас же на все село ославят. О-о, тут беды не оберёшься, милая невестушка Пела!

— Чтоб они пропали!

— Только, ради бога, ни слова! Ни единого слова! Знаете, я и сама-то услыхала об этом от фрау Цвечкенмаерки. Она каждый день ко мне под вечер заявляется. Насела на меня так, что я, хочешь не хочешь, должна была слушать… А она обязательно всё перепутает… Поэтому я и на десятую долю ей не верю.

— Не беспокойтесь, голубушка, знаю я, что такое тайна, — говорит Пела, провожая госпожу Габриэллу, которая мгновенно исчезла во мраке, проклиная «ссору», из-за которой теряются нижние юбки и панталоны. Вслед за ней тут же отправилась по соседям и невестушка Пела. В дома она не входила, а останавливалась у калиток, сзывала хозяек, служанок и делилась с ними новостью. В первых трёх местах она сказала, будто повреждение нанесено крюком, а в двух других впопыхах ошиблась и сказала, что железными вилами.

Госпожа Габриэлла легко и уверенно неслась по улице; в четвёртом квартале она встретилась опять с фрау Цвечкенмаеркой, в пятом — с гречанкой Сокой, в шестом — с супругами нотариуса и кассира, а в седьмом — с госпожой аптекаршей. И эти пять энергичных женщин разнесли, подобно жёнам-мироносицам[77], весть о страшном утреннем происшествии быстрее, чем если бы всё село было опутано густой телефонной сетью. Этому способствовало ещё то, что в этот день, 29 сентября, был женский праздник Кирияка-отшельника, который праздновался в селе с тех пор, как двадцать с лишним лет тому назад, в этот день, одну женщину хватил за корытом удар. Все самым настоящим образом сбились с ног, бегая из улицы в улицу. Даже госпожа аптекарша, поначалу стеснявшаяся принять в этом участие, потому что смешно коверкала сербские слова, — даже она в конце концов ревностно взялась за дело.

Как комок снега, маленький и неприметный, катясь с горной вершины, превращается у её подножия в огромную лавину и погребает под собой целые дома, так и эти толки, возникшие утром, разрослись к вечеру до того, что просто погребли дома попа Чиры и попа Спиры! К ночи в том конце села, где продают из-под полы табак и где не считается грехом изувечить или даже убить податного инспектора, там, где в первую очередь разыскивают и чаще всего находят украденные в селе вещи, — в этом вот конце передавались в тот день вечером уже невероятные истории, даже сущие басни, притом с мельчайшими подробностями. Поэтому автору приходится ограничиться сообщениями вышеупомянутых дам, а все прочие, принесённые с сельской околицы, только отметить, ибо самым достоверным источником сведений о данном происшествии является пономарь Аркадий; источник же этот весьма скуден и преждевременно выдал бы автора. Он (то есть Аркадий) стоял у дверей и слушал, пока попы ссорились в комнате, но как только дело у них дошло до драки, он убежал на колокольню, дабы не очутиться в щекотливом положении свидетеля. Фама кружилась по селу со всеми своими прикрасами — ядрёная, грузная фама, тучная фама, тучнее, чем обе попадьи, взятые вместе.