Понять - простить - [8]

— Вас… Офицеров. Государство… — размахивая руками, воскликнула Липочка.

— Что ты, Липочка, говоришь такое, — оторвался тогда и Федор Михайлович, читавший газету. — Что же, брат на брата пойдет? Во имя чего?

— Во имя правды!

— А помнишь, няня Клуша нам говорила, что правда у Бога.

— Няня Клуша! Няня Клуша, — уже кричала Липочка и ходила, по своему обыкновению, широкими шагами по комнате Наташи. — Мама, наша милая мамочка! Разве не замучила, не свела ее в могилу бедность! О, Господи, как вспомнишь наше детство. Ивановская улица, зубрежка уроков, боязнь экзаменов. Мне и посейчас, как кошмар, так экзамен геометрии снится. А что мне она, геометрия-то эта, очень понадобилась в жизни? Нет, мы устроим жизнь хорошую, счастливую… Ты подумай, Федя, ведь мы с Дикой никогда ничего и почитать не могли, так он занят. А теперь вечера он свободен… Нет, нет, завоюем себе право жить.

Ну… И завоевали…

Еще тогда приехал из ссылки Ипполит с женой Аглаей Васильевной и сыном Томом. Ипполит отпустил тонкую черную бородку на манер Достоевского, был важен, горд и снисходителен к Федору Михайловичу. При всех, при Наташе, Липочке и при детях, заявил, что он с Аглаей не венчан, потому что не признает церкви, просил Аглаю называть Азалией, а сына, некрещеного, называть Томом. Тому было одиннадцать лет, но он никогда ничего не слыхал о Боге, и про церковь ему говорили, что это музей старых картин.

— И я прошу, — говорил Ипполит, — чтобы твои дети, Федя, не портили Тома своими предрассудками. Том будет строить новую Россию, а новая Россия будет без Бога. Понимаешь, Федя… Все эти твои и мамины заблуждения — побоку. Попы, обедни, заутрени — это все область старины.

Том оказался тихим молчаливым мальчиком, пугливо поглядывавшим то на отца, то на мать. Когда садились за обед и дети Федора Михайловича крестились, а Наташа читала молитву, Аглая, она же Азалия, села на стул и громко сказала: "Том, отвернись и не слушай. Том, опусти глаза!.. Негодуй, Том!"

"Да, вот когда это началось! — думал Федор Михайлович, широко раскрытыми глазами глядя в пространство. — Когда пришли со своим странным учением социалисты, когда в художестве перестали ценить правду, когда Врубеля провозгласили гением и Блок стал писать свои загадочные стихи. Когда тихо пополз яд отрицания в народную душу.

А не раньше ли еще? Не тогда ли, когда ходил он с Ипполитом к Бродовичам и когда об этом говорили они еще гимназистами?"

Ты не спишь? — услышал он ласковый голос Наташи.

— Нет.

— Почему ты не спишь?

— Так, не спится. Все думаю.

— Не думай, милый Федя… А впрочем… Что же ты надумал?

— Что… Ничего… Я, Наташа, все не о том думаю, о чем надо. Я думаю, как это началось, да кто в этом виноват, и вот не могу, никак не могу придумать, что же теперь делать и как это поправить.

— Да… И я тоже. Который час?

— Двадцать минут шестого.

— Ну, спи еще. Надо спать. Когда спишь, тогда лучше…

— Постараюсь.

Прошло с полчаса. Было слышно, как через две комнаты старые бронзовые часы, рыцарь с дамой, били шесть.

— Как ты думаешь, Федя, Светик и Олег с Лизой пробрались на Дон?

— Бог даст.

— А Игорь у Ожогиных?

— Да, всего вернее.

— Хотя бы письмо, какое?

— Попросим Тома справиться.

— Да, его. Больше некого. Какой хороший Том, — вздыхая, сказала Наташа. — Ты знаешь, Федя, я думаю, он в священники пойдет. Вот и некрещеный, а какой вышел!

— Спи, милая Наташа. Надо набираться сил на завтра. Тебе в очереди стоять за сахаром.

— Ты-то спи.

Оба не спали.

VII

В девять часов, в столовой с неприбранной постелью Венедикта Венедиктовича, ушедшего на службу, Липочка гремела посудой. Самовар пускал к потолку густые клубы пара, и в лотке лежало несколько ломтей сероватого хлеба.

Федор Михайлович пришел с Наташей пить чай. На Федоре Михайловиче была суконная, защитного цвета солдатская гимнастерка без погон, защитные шаровары и высокие сапоги. На большой голове вились густые серебристые волосы, борода была обрита, и усы по-старому закручены двумя стрелками. Рослый, стройный, со смелым загорелым лицом, он всем видом говорил, что он военный, вероятно, полковник или генерал, и отнюдь не рабочий и не пролетарий. Наташа, в старом китайском темно-синем, тканом золотом халате, причесанная, свежая, моложавая, румяная, полная, очень красивая для своих 45 лет, приветливо поцеловалась с невесткой.

— Вот и сержусь я на тебя, Наташа, — сказала Липочка, — и не понимаю тебя, а увижу тебя — и зачаруешь ты меня собой. Ведь вот, Федя, и не старается человек! Четырех детей тебе родила, вскормила, вспоила и хоть бы что! Точно ей все еще девятнадцать лет и она козой прыгает по Джаркенту. Эка сила в тебе, Наташа, русская, сибирская, степовая…

— Тьфу!.. тьфу! Липочка, за дерево подержись, — сказал Федор Михайлович. — Не сглазь ты мне Наталочку.

— И любите вы друг друга. И, поди, она тебе не изменила ни разу.

— Глупости, Липочка, болтаешь. Вы-то с Венедиктом чем не образцовая пара!

— Эх! Федя. Пара-то мы пара, да вам не чета. Я хоть бы и хотела изменить… Так кому я нужна?

— За что же ты сердишься на меня? — спросила Наташа.

— А вот за что. Ну, чего вы с Федей все фордыбачите не признаем да не признаем советскую власть. Саботажники какие, ей-Богу, выискались! Что хорошего? Сегодня отправляю я Катю на рынок поискать чего-нибудь, а она мне говорит: "Донесу я, — говорит, — Олимпиада Михайловна, что вы братца, генерала, укрываете. Коли он, — говорит, — генерал, так надо ему народную крестьянскую власть признавать и с народом служить, а то, что хорошего так-то!" Вот я и боюсь, Наташа, как бы худого Феде не вышло.