Понять - простить - [56]

— У меня, господа, признаюсь откровенно, — сказал Алик, — точно камень с души свалился. Я так боялся, что увижу его труп. Так мне стало его жалко. Я всю ночь не спал. Знаете, если бы мне сказали — мне умереть, а ему жить — право, пусть живет, но не было бы греха на моей душе.

— И я счастлива, — сказала Ара. — Пусть живет. Живому псу лучше, чем мертвому льву.

— Живому псу… — подхватил ее слова Лобысевич-Таранецкий. — Но тогда, графиня, ваш Светик заслужил то слово, каким его обозвал Серега.

— А Серега со своей пощечиной остался в дураках, — сказал Синегуб.

Опять замолчали. Загадка, загаданная неисполнением Светиком его слова, казалась неразрешимой.

— Как же, господа, быть с Серегой, — сказал Лобысевич-Таранецкий. — В конце концов, он получил оплеуху и ходит с ней, а оскорбивший смеется и над ним, и над нами.

— Погодите, господа, сейчас все разъяснится, — сказал Алик. — Нечего загадывать вперед. Мало ли что могло помешать Светику?

До самой place de Strassbourg молчали. У отеля, в ночном открытом баре, за столиками сидели солдаты в голубых шинелях и круглых каскетках, пили пиво, вино и гренадин, с ними были девицы, тут же толпились какие-то подозрительные личности. Весело звучали голоса.

Среди множества вывесок едва отыскали скромную надпись "Grand Hotel" я. Узкое крыльцо со стеклянной дверью было освещено. Две горничные прибирали в столовой. В маленькой комнатке у входной двери сидела француженка и считала выручку.

Появление на лестнице трех мужчин и дамы в трауре привлекло конторщицу и горничных к дверям. Хорошенькие, с тонкими ножками в башмачках и с темными волосами, по моде начесанными на уши, они показались Синегубу хористками какой-то оперетки. Он уже готов был перемигнуться с ними, когда услышал, как конторщица говорила Алику.

— Oh! Monsieur! (Сударь! (фр.)) Такое несчастье!.. У нас в отеле, слава Богу, никогда такого не бывало. Ваш компатриот сегодня утром, около десяти часов, в номере застрелился.

— Где он?

— Мы его отправили в морг. Нельзя в гостинице. И без того такое свинство. Все одеяло в крови. Такое одеяло теперь за двести франков не купишь.

— Он оставил письма?

— О да! Одна записка, как всегда, о том, чтобы в смерти никого не винить, и еще большой пакет с марками, адресованный в Югославию.

— Где же этот пакет?

— Его взяла полиция. Такой скандал… Такой скандал! И все в том же номере… Такой роковой номер.

— Как же это, господа, — начал Лобысевич-Таранецкий, — Кусков не имел права раньше времени…

На него так посмотрели, что он осекся и, отвернувшись, закурил папиросу.

— Царство ему небесное, — дрожащим голосом сказал Алик.

Ара разрыдалась и с громкими всхлипываниями пошла к такси Лотосова.

— Довезите меня, князь… Побудьте со мной… Я не могу одна, — сказала она Алику.

Любопытные солдаты собирались у крыльца. Слышались едкие французские шутки… Лобысевич-Таранецкий и Синегуб переходили улицу, направляясь к вокзалу, где стояли такси.

Луна высоко висела над городом. Boulevard de Strassbourg был в цветных огнях и толпах народа. Такси длинными вереницами неслись туда и назад. Мелодично журчали колеса по мокрым торцам.

Ночной Париж жил полной жизнью.

Часть вторая

I

Когда на плечах девятнадцать лет, когда знаешь, что высок, строен, гибок, изящен и красив, — жизнь улыбается и сквозь черные тучи революции. Смерть и муки окружающих кажутся лишь острой подробностью интересного времени, посланного Богом. И все весело, все радостно, как погожий весенний день. Страхи и тревоги проходят быстро, как летняя гроза.

Так переживал революцию второй сын Федора Михайловича — Игорь, Игрунька.

Похожий на отца, когда тот был юнкером, рослый красавец со светлыми голубыми глазами, с точеным овалом лица, сомкнутым, энергичным, волевым подбородком, — он был создан носить красивый мундир, нравиться женщинам, ухаживать и любить.

Игрунька знал себе цену. В своем дневнике за полгода до революции он отметил день выпуска из корпуса такими словами: "… В 1916 году я окончил курс наук в роте Его Величества 1-го кадетского корпуса. Если можно сказать, жизнь открыла для меня парадный подъезд, и я гордо вошел в него в блестящей форме Николаевского кавалерийского училища. Это было 1-го октября 1916 г …"

Наскоро проходимые науки… "Рой товарищей лихих". Лошади, конюшни, манеж и мечты о славе, подвиге, о красоте войны. От ее ужасов молодое сердце отмахивалось. В лазаретах глаза видели миловидных сестер. Не замечали раненых. Ранение — страница красивого романа. Кругом неслась напряженная жизнь. Сплетни захлестывали удушающую петлю на шее императорской фамилии. В слепом безумстве, очарованная дьявольскими чарами Распутина, императрица слабыми руками пыталась вывести русский корабль на спокойные воды… В Думе говорились речи. Микроб болтовни заражал русских. Лгали и клеветали Милюковы, Гучковы, Чхеидзе и Керенские, торопясь дорваться до власти и захватить пиратским наскоком государственный корабль в свои руки.

Что до того было Игруньке Кускову? Он и имен их не знал. Он не читал газет. Какое ему было дело до политики? В их лихом эскадроне, у полковника Левенца, знали фронт, чтили заветы и традиции славной школы.