Понимание - [36]

Но вот спустя два года я стал получать письма от своих сыновей. Сначала детские, под диктовку и с помощью матери, а затем пошли письма, имеющие смысл.

Ни мать, ни бабушка — никто не говорит им, что их отец — преступник и сидит в тюрьме.

С первых дней моего отсутствия им сказали, что отец уехал в командировку. И вот они все время спрашивают: „Когда же ты, папа, приедешь домой?“ „Почему ты так долго не приезжаешь, у других папы уезжают и приезжают, а тебя все нет и нет…“»

Чванов опять умолк, о чем-то думая. —

«…Вы не представляете себе, что такое эти письма! Эти письма, полные детского упрека и обиды, перевернули во мне всю душу. Ведь недалек тот день, когда они узнают всю правду — не от родных, так от соседей. И это будет еще хуже. Тогда они вообще потеряют веру в отца, мать, родных! Они и так уже упрекают мать, что она говорит им неправду, а я не могу сказать им, что я преступник, что я в тюрьме.

Я врал, обманывал сотни человек, а лгать детям не могу. Это выше моих сил! За последнее время не могу без слез прочитать ни одного письма. Мне кажется, что если бы мне каждый день выносили бы приговоры с самыми жестокими решениями суда, мне было бы легче. Но эти детские письма, они уничтожили меня окончательно! Они заставили меня пересмотреть свою жизнь. Кого я обманывал?

Я сознательно обманывал других, а получилось, что обманывал себя. Я осудил себя собственным судом. А что может быть страшнее собственного суда? Посоветуйте: что мне делать? Я сейчас как мальчик, который первый раз вышел на улицу без родителей и не знает куда идти».

Чванов помолчал, подумал, посмотрел на меня:

— Ну?

— Что — ну? — пожал я плечами нарочито безразлично.

— Что думаете о нем, о его жизни?

— Не верю я в это нравственное возрождение, — ответил я как можно суше.

— Не верите? — насторожился он. — А почему?

— Ну, подумайте сами, умирает отец, заболевает мать, горюет жена, а ему нипочем. Обманывал сотни людей, не жалел самых дорогих, ни разу не затосковал по честной, тихой жизни, а тут… — Я сделал все, чтобы в моем голосе была убежденность. — Ищет сочувствия, бьет на жалость…

— А вы черствый человек, — без возмущения возражает Чванов. — Книги вас трогают, а не живые люди. Вот если бы письмо это было у Медынского, пожалели бы, наверное…

— А вы-то сами верите этому письму?

— Верю.

— Почему?

— Дети… Дети… — повторил он тише, и я с особой силой почувствовал, какая большая разница между Чвановым, рассуждающим на общие темы, и Чвановым, имеющим дело с живой и конкретной человеческой судьбой. — Дети, — сказал он опять, пряча письмо.

Люди не часто пишут тем, кто их задержал на месте преступления. В. Чванову же пишут часто. Наверное, потому пишут, что чувствуют: он не торжествует победу над поверженным преступником, а сожалеет о надломленной человеческой судьбе. Он поднимает над повинной головой не разящий меч, а целительное слово — вдумчивый голос, желающий искупления вины, поиска пути к новой жизни. Он обращается не к страху, а к совести. А это трогает и не забывается никогда.

…Один из самых благородных и мягких героев Ф. М. Достоевского Алеша Карамазов на вопрос: что делать с человеком чудовищно бесчеловечным, что делать с нечеловеком, ответил, как известно: «Расстрелять».

Само мягкосердечие, сама доброта, само человеколюбие дало жесточайший из ответов на вопрос, как бороться с дикой жестокостью.

В этом — сложная диалектика добра и зла, которой мы еще коснемся в дальнейшем.

Диалог интимно-семейный

…А сейчас поговорим о чем-нибудь веселом и возвышенном, о чем-нибудь легком, как перо, и ярком, как листва, освещенная солнцем. О том, что возвышает душу и веселит сердце. И не будем бояться, что сочтут нас старомодными и сентиментальными. Бояться будем неискренности и фальши — именно они сопутствуют часто повествованиям о возвышенном. Избежать фальши нам поможет документальность: в нашем распоряжении одно удивительное письмо и ряд не менее удивительных высказываний людей, наблюдавших развитие этих человеческих отношений в жизни.

У одного старого философа говорится в духе давно ушедшей эпохи, что человеческие существа — замкнутые «монады», любое общение между ними — чудо, потому что разрушаются, казалось бы, непроницаемые стены. Когда же рождается особое общение: общение — понимание, то над обломками стен летают, ликуя, ангелы.

Как на картинах старых мастеров.

Полагаю, что письмо, о котором сейчас пойдет речь, было доставлено мне не обычной почтой, а одним из ликующих этих ангелов. Но летел он не по чистому, полнозвездному «небу полуночи», а в дымном, будничном, с запахом бензина облаке над сегодняшним городом, молчаливо, без песни, опустился на утренний сырой асфальт, стал шустрым подростком почтальоном и побежал в подъезд, где я живу.

Я выдумал этого ангела-почтальона давным-давно забытых старомодных повествований. И больше ничего выдумывать не буду. Надо было что-то выдумать для того, чтобы разрядить фантазию, которую теперь ждет успокоительное бездействие.

«…Я много лет пишу это письмо — в уме. Потом, поразмыслив, не решаюсь перенести его на бумагу — уж чересчур все лично, даже интимно в нем. Но вот какой-то новый импульс — и я опять возвращаюсь к мысли написать вам для того, чтобы вы рассказали об этом читателям.