Понимание - [2]

Письмами были насыщены мои книги и раньше. Это — не только «Ничто человеческое…», но и «Вечный человек», «Золотое весло», «…Что движет солнце и светила».

Письмо — документ: и судьбы и эпохи. Оно — самое неотразимое доказательство: богатства или бедности духа, отчаяния или надежд, любви или равнодушия…

В письме живет человек и время, в нем пульсируют человеческие и социальные отношения.

И оно часто бывает судом: судом совести над собой. В этом его очищающая сила.

Было бы, разумеется, наивно думать, что письма, отобранные мной для публикации, могут составить чуть ли не портрет духовной жизни сегодняшнего общества. Это не портрет и даже не эскиз к портрету, а лишь отдельные штрихи… Письма — та сокровенно-личностная форма общения между людьми и между писателем и читателем в частности, когда далеко, далеко не все может быть обнародовано. И все же…

Мне хотелось бы до начала повествования уточнить его композицию.

Нравственные диалоги. И — нравственные монологи.

Диалог — старейший литературный жанр. В форме диалога написаны философско-художественные трактаты и повести, вошедшие в золотой фонд человеческой культуры. Читая их, мы понимаем, что лишь в общении человека с человеком раскрываются лучшие силы ума и сердца, углубляется и уточняется поиск истины, часто делается ослепительно ясным то, что казалось непроницаемо темным.

Диалог как увлекательный, поучительный жанр литературы общеизвестен. В роли читателей мы не задумываемся о том, насколько он естественен и органичен для самой жизни, мы соучаствуем в поиске истины, и радости этой нам достаточно.

А между тем, диалог — не литература, — это — сама жизнь. И сами мы не литературные герои, а живые, реальные люди, постоянно находимся в диалоге: с современниками, со старым искусством, с сегодняшним миром, а часто и с собственным, истинным «я» — с совестью.

Мы, сами того не сознавая, все время ведем насыщенный мыслями и чувствами драматический диалог, который, непрерывно развиваясь, меняя «русло», посвящен чему-то самому важному в нашей судьбе и помогает нам полнее понять и самих себя, и смысл жизни…

И это настолько естественная и органическая форма человеческого существования, что о диалоге мы и не помышляем, как не думаем, например, о кислороде, когда дышим.

Дыхание естественно, как сама жизнь… И диалог — сама жизнь. Поэтому он и стал жанром литературы.

Человек — существо диалогическое, ибо жизнь для него — непрерывное общение — общение бесконечно разнообразное. Я и постарался в первой части книги запечатлеть — на документальном материале — это разнообразие.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ НРАВСТВЕННЫЕ ДИАЛОГИ

Неожиданное письмо

Уважаемый писатель!

Мне кажется, что некоторые Ваши герои чересчур заняты собой, собственным внутренним миром, собственными переживаниями, из-за этого у них иногда не остается душевных сил, чтобы понять товарища, подругу, не говоря уже о малознакомом человеке. Тому, кто занят лишь собой, кажется, что он сам — лучший подарок окружающим и иных подарков не нужно. Он говорит лишь о себе и лишь о себе думает.

А пишу я Вам об этом потому, что решила поставить крест на моей любви… Три года назад я была в турпоходе и познакомилась с милым человеком. Я его полюбила, он меня, как казалось мне, тоже. Но я — замужем, он — в неближнем городе. Самым большим чудом были письма. Каждый день я получала его чудесные письма на адрес подруги. Потом, чтобы не лгать, — от вранья устаешь и теряешь себя, — рассталась с мужем, хоть и был он добрым, хорошим человеком. Рассталась, потому что любви уже не было, ее вытеснило чувство к новому избраннику, более близкому мне по душе, понимающему поэзию, понимающему музыку.

И вот берем отпуска, едем к Черному морю в феврале, когда Ялта несравненна. Каждый день мы сидели у моря, говорили о «Даме с собачкой», о нашей любви. В сущности говорила об этом я одна, а он… он без остановки жаловался на невзгоды, на то, что на работе его не понимают, в доме вечно полно родственников, мать — открытый хлебосольный человек, а ему хочется тишины и покоя.

Я по наивности думала, что он будет счастлив, ведь мы вдвоем, мы на берегу моря, по вечерам будем ходить на концерты, потом сидеть где-нибудь в ресторанчике — огни, люди, а мы вдвоем… Даже одолжила у подружки красивое платье. Но мы изо дня в день сидели на лавочке у моря, которое казалось все более холодным и неприветливым. Он рассказывал о себе, жаловался на непонятость. Однажды я робко спросила: «Может быть, пойдем в чайную, может быть, выпьем чаю?» «Зачем? — разумно ответил он. — Чай у нас есть дома. А тут могут заварить чай и взять шестьдесят копеек, даже если выпьем по стакану». Эти «шестьдесят копеек» меня доконали. Ведь ни он, ни я не нуждаемся в деньгах, и дело было не в чае, а в моем желании почувствовать себя любимой женщиной, хотения которой и даже капризы выполняются… А мимо шли женщины и несли тюльпаны. Но я ни одного от моего кавалера не получила.

И вот я решилась, купила сама себе тюльпаны, оставила ему горькую записку и укатила домой. Кончилась наша переписка, кончились иллюзии…

Теперь он получил возможность жаловаться и на меня: на невнимание к нему, на мою обыденность. Вернувшись к себе, я соврала подруге, что платье ее носила, а тюльпаны подарил он. Иногда было жаль, что я сама лишила себя радости его писем… Иногда мне казалось, что я чересчур раздула пустяк: эти несчастные «шестьдесят копеек». Особенно, конечно, кажется это в вечерние часы, когда, вернувшись с работы, я порой чувствую, что одиночество нестерпимо.