Понедельник — пятница - [23]

— Ладно, Вася, хватит, пожалуй, — сказал он. — Не надо меня поучать. Сам ученый. Ты поезжай, отдохни, подумай над поплавком, что мне тут наговорил…

Он хлопнул дверью — значит, все-таки разозлился. Пусть.

Вдруг до Ткачева дошло: а ведь мы поссорились! Но рано или поздно, а такой разговор все равно должен был состояться. Ему было трудно носить в себе невысказанное. А сегодня он высказал все. Или почти все.

Теткин дом стоял над самым обрывом. Внизу терла обмелевшая Мста, и сверху, с обрыва, были видны серо-зеленые пряди водорослей, вытянувшихся по течению. Мальчишки стояли посреди реки и тягали пескарей да плотву — кошкам на радость.

Ткачев сам удивлялся: как он мог даже думать о каком-нибудь доме отдыха!. Что за жизнь была здесь, у тетки! Спи сколько влезет; просыпаешься, а у тетки уже холодненькое молочко наготове. Купайся вволю, а потом — книжки, еще не читанные и потому каждая как открытие. Всего и забот — прополоть да полить грядки в теткином огороде, но это даже не забота, а удовольствие — дарить жизнь будущим огурцам да помидорам.

За рекой был танцевальный павильон, и каждый вечер ровно в семь, хоть часы проверяй, там начинали крутить одну и ту же пластинку:

Ты скажи, скажи, Иванушка,

Ненаглядный милый Ванюшка,

Отчего ты не торопишься

Королеву рассмешить?..

Песня была глупая и, казалось, могла осточертеть, но Ткачев только посмеивался и даже ждал, когда заведут пластинку «Ты скажи, скажи, Иванушка», — ага, семь часов!

И как хорошо, как славно было сидеть на камне, подобрав под себя ноги. Удочка в руке, мелочь берет не спеша. Если не клюет вовсе — тоже не беда, книжка с собой, а на берегу — белый, как манная крупа, разогретый солнцем песок…

Не мешают даже мальчишки, которые часами плещутся в речке. Воды им — до пупа, а удовольствия — океан. На берег их, наверное, трактором не вытащишь. Один кричит другому: «Видел американский поплавок?» — «Нет». — «Гляди!» Мальчишка встает на дно руками, ноги торчат над водой — это и есть, должно быть, американский поплавок. «А ты русский видал?» — «Валяй!» Другой мальчишка тоже ныряет, но над водой виднеется только его голая мокрая попка. И Ткачев, и мальчишки хохочут — потом они уплывают далеко-далеко по течению, к мосту… И опять летняя тишина с отдаленными голосами, криками петухов да слюдяным шелестом стрекоз.

Только через неделю Ткачев пошел в город. Не в кино, а просто так. В Боровичах он не был давно, с детства, и теперь не узнавал многого. Не было этого Дома культуры с лестницей, вдоль которой на бетонных тумбах стояли бюсты: Маяковский, Пушкин, Лермонтов и почему-то Пржевальский… Не было такой нарядной толпы, вышедшей на улицы в этот предвечерний час.

Ткачев шел, сворачивая на забытые улочки, вымощенные керамической плиткой. Вовсе не удивительно, что старые дома стали такими маленькими. Просто я сам тогда был маленьким, вот они и казались большими…

С улочек он свернул в парк, в зеленый полумрак, и удивился тому, что здесь было малолюдно. Пустовали скамейки. Издали он заметил парочку — девушку и солдата. Они целовались, и солдат придерживал спадающую фуражку. Отпускник, подумал Ткачев. Не надо мешать. Он свернул на боковую аллею; здесь было еще темней, и парочки сидели на каждой скамейке. Его провожали нетерпеливыми взглядами — да проходи ты скорее! Мы-то не мешаем друг другу, а ты один, ты лишний. И пожалуйста, не подсаживайся к нам. Найди себе пустую скамейку и сиди на ней хоть до утра… Он проходил; и сразу за спиной раздавались шушуканье, приглушенный смех и будто вздох облегчения — ну, слава богу, прошел…

Обычно в такие минуты собственное одиночество воспринимается особенно остро, но сейчас Ткачевым владело странное ощущение уже виденного. Как будто бы он уже проходил когда-то вот по такому парку, наполненному тихими голосами и приглушенным девичьим смехом, а потом с ним что-то случилось, но что именно — он не помнил. И теперь он занервничал, ускорил шаг — таким явственным стало предчувствие того, что должно вот-вот случиться. Встреча? С кем? Он никого не знал здесь, и его тоже никто не знал. Знакомиться на улице он не любил и не умел. Что за чепуха это предчувствие! Или мечта? Тогда совсем глупо. Просто меня так настроил парк, эти влюбленные, вот и все. Впрочем, вспомнил Ткачев, кажется, Лу Синь говорил: «Мечта — это не то, что существует, но и не то, чего не может быть».

С ним ничего не случилось, и предчувствие прошло. Он посидел на свободной скамейке, выкурил папиросу — а теперь пора домой. Он снова вышел на узкую улочку…

Она круто сворачивала, и Ткачев едва не сбил с ног ребенка. Тот стоял за углом и, приподнимаясь на цыпочки, приклеивал к стене какую-то бумажку. Мальчишка растерялся, дернулся, видимо хотел убежать, но понял, что бежать бесполезно, этот дядька все равно догонит его, — и прижался к стене.

Ткачев поглядел на бумажку. Ему пришлось нагнуться — в сумерках трудно было сразу увидеть, что там. Это был рисунок. Человек со страшной, размалеванной красками физиономией, растопыренными руками и ногами. В одной руке бутылка, в другой — палка. И подпись: «Это дядя Костя». Мальчишка стоял и сопел. Ткачев отвернулся от рисунка и провел ладонью по стриженой голове мальчишки.