В памяти осталось немногое. Ветер, треплющий флаги. Бьют барабаны, играет оркестр, а с трапа сыплется ребятня, мальчишки и девчонки в «республиканках» с красными кисточками: «Рот фронт!», «Но пасаран!», «Салудо, компаньеро!». И ветер, и музыка, и эти слова слились в его памяти во что-то единое и очень светлое. Испанских ребят увезли на автобусах, а наши шагали обратно и пели: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!» И он тоже пел, вернее кричал во все горло, потому что слуха у него не было никакого. Ему было радостно оттого, что хорошо доехали испанские ребята, и что портрет отца висит у проходной, и что завтра он, Володька Храмцов, конечно же, будет готов к походу…
Все оказалось не так. Четыре года спустя он снова был здесь, в порту. Провожал отца. Немцы дошли до Угольной гавани. Отец был зачислен в дивизию Народного ополчения Кировского района. Храмцов точно помнил день — двенадцатое сентября, — когда отец забежал домой, принес буханку хлеба и кулек какой-то крупы. Выглядел он странно и непривычно, совсем не по-военному — в кепочке и макинтоше, перехваченном ремнем, — но с винтовкой и противогазом на боку.
Матери дома не было, она дежурила в госпитале. «Жаль, — сказал отец и повторил: — Жаль. Скажешь, что я… Ладно, ничего не говори. Давай, брат, прощаться». Храмцов плакал и не хотел прощаться. Отец махнул рукой: «Идем». Так он второй раз очутился в порту. Ополченцы переходили на буксир и махали ему руками. Когда буксир отвалил от причала, на берегу остался он один, совсем вымокший под дождем.
Портрета отца уже не было у проходной, и это показалось Храмцову величайшей несправедливостью, — на его месте был другой портрет, не то электрика, не то грузчика, и несправедливость заключалась в том, что этот дядька глядел на Храмцова весело и насмешливо в то время, как отец, наверно, уже высаживался в Угольной гавани. Оттуда доносилась стрельба, потом глухо и раскатисто прогремели взрывы.
Главная же несправедливость была впереди: отец погиб несколькими часами позже, вечером того же двенадцатого сентября. Но об этом Храмцовы узнали только через неделю, и совсем обезумевшая мать металась по комнате и коридору, прижимая ко рту кулаки, а потом отрывала их и спрашивала: «Он ничего не просил передать?.. Ты подумай — совсем ничего? Володенька, вспомни…»
Родители жили недружно, ссорились; перед войной мать даже увозила Володю в Днепропетровск, к сестре, — ему было двенадцать, в этом возрасте понимают все, и он понимал, что родители разводятся. Отец крепко попивал, а с получки возвращался еле живой или его приводили дружки-приятели, сажали у дверей и звонили: «Забирайте хозяина». Но, глядя на мечущуюся мать, Храмцов понял, что сейчас надо соврать. «Да, — сказал он, — что он тебя очень любит». Сказал — и испугался, потому что мать повалилась грудью на стол, раскидывая руки, словно обнимая этот стол, и закричала: «Что ж ты мне раньше не сказал?» Как будто, если б он сказал это раньше, можно было бы что-то изменить, чем-то помочь, как-то спасти.
Пожалуй, мало кто из нас может точно сказать, где кончилось детство, — Храмцов мог: в тот самый страшный день. Потом, если при нем речь заходила о прошлом, он, уже взрослый человек, пытался мысленно перескакивать через годы.
Там, в прошлом, ему виделся вечно полуголодный парень и вечно серый от копоти Магнитогорск. На стенах домов и на заборах висели плакаты: «Все для фронта, все для победы!» или «Что ты сделал, чтобы разгромить врага?». Он не сделал ничего. Ему казалось, что из жизни уходит что-то главное, а он бегает по утрам в школу и получает на большой перемене булочку и два кусочка сахара. Ну, малышам это надо, это само собой. Ему же было шестнадцать.
Время от времени кто-то из ребят приходил в школу с красными, распухшими глазами — домой принесли похоронку, и в душе Храмцова словно бы поворачивалась старая боль, потому что это было у него раньше, чем у других, и даже в горе он оказывался старше своих сверстников. Его мучило странное состояние — будто он в чем-то и перед кем-то виноват, даже в том, что просто так получает два кусочка сахара и булочку. Они были упреком или испытанием совести: возьмешь? Не возьмешь? Он брал. Но однажды утром он не пошел в школу. На трамвае доехал до заводоуправления и, оказавшись в длинном коридоре, спросил первого встречного: «Где здесь на работу принимают?»
Его взяли на обогатительную фабрику, сцепщиком. Зарплата — ерунда, всего восемьсот рублей, когда на рынке буханка хлеба стоила сто пятьдесят или все двести. Зато — рабочая карточка и талоны УДП, усиленного диетического питания, которое прозвали «умрешь днем позже».
Мать работала в госпитале кастеляншей, и Храмцов, если мог, заходил к ней: нет-нет да и перепадала тарелка супа или каши с желтым пятачком постного масла. Здесь его знали и неизменно встречали добродушным: «А, наш мужичонка!»
Однажды он сидел в маленькой полуподвальной комнатке, которую называли сестринской, и ждал, когда придет мать. Душно пахло карболкой; на полках лежали одеяла и простыни, какие-то мешки, должно быть с бельем; внизу — фаянсовые судна. В углу сбились связанные попарно костыли, старые и совсем новенькие, заготовленные впрок, и ему стало тоскливо: сколько же еще понадобится новых костылей? Неожиданно дверь открылась, и в сестринскую вошла девушка. Он видел ее впервые — надо полагать, только что поступила в госпиталь.
