Понедельник — пятница - [100]
«Пьяные», — подумал Трунов. Но тут же Сашка замолчал.
Хлопнула дверь в том доме — это был знакомый ему звук, и песок шуршал знакомо. Парни смотрели на Лизу.
— Я сейчас, мальчики, — громко сказала она. — Только с мамой попрощаюсь.
Она перебежала улицу. Теперь она была в плаще и высоких резиновых сапогах и не обходила лужи.
Она увидела Трунова и, нагнув голову, хотела пройти мимо.
— Лиза!
— Что?
— Вы уходите?
— Да.
— Я тоже уезжаю… Вы что — с ними пойдете?
— Да.
— Но ведь они…
— Это вы, а не они.
Лиза не договорила, досадливо передернула плечами и взбежала на ступеньки, мягко шлепая резиновыми сапогами.
Трунов пошел в сторону, зная, что четверо парней смотрят ему вслед и Сашка вполне может сказать сейчас: «Придушу гада» или еще что-нибудь в этом роде.
Но он слышал, как кто-то другой сказал: «Надо будет попросить Лидию Ивановну, чтоб нам постановку привезла. Не то дают в воскресенье, а мы уже на работу топаем…»
Так и ушел Трунов, не дослушав. Потом он ехал в поезде. В полупустом вагоне было скучно, почти все спали. За окном была ночь. В ней горели дальние, расплывающиеся на влажном стекле огни. И была еще дорога, тридцать размытых дождями километров, по которым шлепала резиновыми сапогами учительница Лиза.
Трунову стало зябко и захотелось спать. Поезд качало, как люльку. Но все-таки он вынул свой блокнотик и записал корявыми, разбегающимися буквами: «Показывают постановку в воскресенье, когда рабочие леспромхоза должны идти…»
Он попытался вспомнить название леспромхоза и не смог, но для отчета это было не так уж и важно…
НАХОДКА
Каждый вечер летчики, работавшие в целинных совхозах, слушали радиостанцию отряда. Радистка называла цифры: тысячи гектаров обработанных с воздуха полей, проценты плана, тонны гербицидов, налетанные часы… Но в тот вечер летчики услышали еще короткое сообщение. Радистка отряда, волнуясь, передала в эфир: «Вася Кулешов, Вася Кулешов, твоя находка не ест четыре дня, очень скучает. Повторяю: не ест четыре дня…»
Посторонний, услышав эту странную радиограмму, наверно, пожал бы плечами и подумал еще, какими пустяками занимаются серьезные люди. Но это была повесть о большой любви — вот она.
Год назад, ранней весной, Василий Кулешов посадил свой «ЯК-12» в степи, возле островка цветущих тюльпанов, яркого, как восточный ковер. До города оставалось километров пятнадцать, но лететь дальше Кулешов не решился. Старый, отработавший самолет был списан на слом, и Кулешов перегонял его со своего аэродрома. «ЯК» совершал последний рейс, и Кулешов жалел его, как будто эта машина была одушевленным существом. Там, в городе, ее распотрошат на запасные части, и только он, Василий, будет долго еще вспоминать свой самолет.
Но до города он не дотянул. Машину трясло, начало брызгать масло, и Кулешов решил, что лучше не рисковать и сесть в степи. Медленно он потянул ручку на себя и убрал газ. В этот момент что-то щелкнуло, будто в самолет попал камень. Кулешов ахнул: машина снижалась без винта. Очевидно, когда летчик убрал газ, не выдержал коленчатый вал…
Посадив самолет, он замер, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Наконец нервное напряжение спало. Кулешов выбрался из кабины и, подняв голову, поглядел на тупой, словно обрубленный нос самолета.
— Эх ты, — сказал Кулешов. — Подвел ты меня, старик.
Теперь ему придется писать рапорты и докладные записки. Будет назначена комиссия, которая расследует причины вынужденной посадки. А сейчас, вдобавок ко всему, надо три часа топать до города по этой жаре, искать тягач, возвращаться к самолету и тащить его, как простую повозку.
— Жди, — сказал Кулешов. — Не скучай.
Он шел по зарослям тюльпанов, и те, раздвигаясь, шелестели своими яркими и твердыми, словно сделанными из воска, чашечками. И хотя Кулешов думал сейчас вовсе не о красоте этих тюльпанов, он невольно нагнулся, чтобы сорвать несколько штук, — просто так, чтобы веселее было идти.
Когда он нагнулся, маленький неуклюжий зверек отпрыгнул от него в сторону. От неожиданности летчик вздрогнул, но тут же шагнул вслед за зверьком и успел схватить его прежде, чем тот юркнул в заросли тюльпанов. Изогнувшись, зверек схватил его зубами за палец, но Кулешов не почувствовал боли. Зубы зверька оставили на коже лишь неглубокие вмятины.
Это был корсак, степная лисица, — слабенький и худенький щенок. Светло-рыжий, с узкой мордочкой и огромными, не по росту, ушами, он дрожал всем телом, когда летчик поднял его, подхватив под мышки. Должно быть, корсачонок отбился от матери — вон какой тощий, даже все ребра, тонкие и острые, чувствуются под редкой шерсткой.
— Шагаем вместе, — сказал Кулешов, запихивая его под рубашку. — Я, брат, такое угощение тебе выставлю — пальчики оближешь.
Щенок лежал спокойно, только трясся мелко-мелко, словно от озноба. Так Василий Кулешов и явился к командиру летного отряда — с оттопыренной рубашкой.
— Что там у вас? — выслушав Кулешова, спросил командир отряда. Летчик, расстегнув рубашку, показал ему корсачонка.
— Выпустите его, — сказал командир. — Охота вам животное мучить. Все равно убежит. Зверь-то ведь дикий, не собака.
Кулешов промолчал. Ему никак не хотелось расставаться со своей находкой.
