Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет - [119]

Ну что, съела, бабушка? Ты думала, я не пойму, куда ты клонишь? Ты бы хотела, чтобы я ответил: «Разве можно такого в партию принимать?» Нет, матушка, так просто нынче говорить немыслимо. Хватит, я и так на бюро потерял над собой контроль…

Ура! Ура! И еще раз — ура!

Вчера, после разговора с этой старой чертовкой Таисией Васильевной, я полагал, что мне несдобровать. Въедливая баба. Сначала молча слушала, как будто даже соглашалась со мной. А потом начала…

Черт с ней! Теперь мне на все наплевать. Я теперь на коне. Этот звоночек из милиции сто сот стоит. Утру нос всем, в том числе и самой Лидочке. До чего же вовремя этот звонок! До чего же вовремя!

КАК Я ЕГО НЕНАВИЖУ!

С тем я все время чувствовала себя униженной. Он меня совсем не слушал, торопился выпить водку и бормотал одно и то же: «Все на свете чепуха! Все! Вечна только любовь». Хороша любовь! Как же я тогда решилась? Неужели не соображала, в какую яму лечу? Девочки, милые мои девочки! Будьте осторожны, девочки…

А Шурка Зотина совсем глупая. Я вчера в магазине начала про себя рассказывать, конечно, так, как будто не со мной беда случилась, а с моей подружкой. Верка Демина слушала-слушала да и говорит:

— Выходит, надо жить по старинному завету: «Мой совет — до обрученья не целуй его!» До загса — ни-ни!

Я отвечаю:

— Выходит, так…

Шурка как ляпнет:

— Не согласна! Это мещанство! Я с ним в загс, а он, может, какой-нибудь неполноценный, выбракованный… Что ж мне, потом с ним всю жизнь в куклы играть?

Зина Черногорова до этого ничего не говорила, а тут, видно, и ее забрало за живое.

— Мещанство, это когда без любви замуж выходят. А если по любви, тогда все равно хорошо — с загсом или без него…

А Шурка Зотина свое:

— Без любви, девочки, это не мещанство, это хуже, почти проституция.

Весь перерыв мы проспорили, а так ни к чему и не пришли. Путаница у девчонок по этому вопросу страшная. Я снова про свою якобы подружку:

— Она теперь, девочки, так мучается… Все у нее как будто наладилось, замуж за хорошего человека вышла, а сердцу все равно полного спокойствия нет.

Шурка Зотина, когда мы в торговый зал шли, шепнула мне:

— Ты правда мучаешься?

Поди ее раскуси. С виду бесшабашная, что угодно ляпнуть может, а человеком оказалась душевным, поняла, про какую «подружку» рассказываю.

Хорошо, мой Коля за последние два дня немножко оттаял, улыбаться начал и спал сегодня всю ночь.

Екатерина Павловна, когда уходит, оставляет на кухне нам записочки: «Молоко кипяченое. Картошка в духовке…» И еще что-нибудь в этом духе. Я ухожу позднее всех, и на мою долю достается вымыть посуду, прибрать в комнате. Последние дни Коля уходил из дому тихо, а я лежала и боялась пошевелиться: понимала, что ему так легче. А сегодня он вскочил, гимнастику сделал (несколько дней не делал), побрился, поцеловал меня.

— Вставай, вставай, лентяйка! День-то какой сегодня! Солнечный! Вставай.

И запел: «Я люблю тебя, жизнь!» Заметил, что я удивилась, засмеялся, опять меня поцеловал, начал тормошить и дурачиться.

— Вставай, Наденька! А то я тебя в холодную ванну посажу…

Вечером мы уговорились пойти в кино «Москва». Это наш любимый кинотеатр — мы там с Колей первый раз увиделись.

Коля отошел на одну минутку — купить для меня «театральных» конфет.

А он дернул сзади за бусы.

— Здравствуй, жена невенчанная. Как поживаешь?

Я так тихонько сказала:

— Отойди! Очень прошу.

— Боишься? Черт с тобой. Уйду! Но если ты завтра после работы ко мне не придешь, пощады больше не жди.

Коля через публику ко мне продирается, кулечек показывает: «Купил». А он, проклятый, не отходит.

— Придешь? Ну!

Надо было что-нибудь ему сказать, только бы он отвязался, а у меня язык словно отнялся и пол как будто закачался подо мной. Только и успела ему шепнуть:

— Уйди!

Коля очень испугался, увидев меня.

— Наденька! Родненькая, что с тобой?

— Голова закружилась.

— Давай скорее на воздух.

Надо было мне согласиться, и, возможно, ничего бы не произошло. Да разве все предусмотришь.

— Ничего, милый, сейчас пройдет…

Когда мы в кино бываем, Коля садится слева от меня и, как только свет погасят, мою руку возьмет и ласково погладит. Он говорит, что у него условный рефлекс появился, и если он не со мной пойдет в кино — быть беде.

Мы смотрели картину, которую и в нормальном состоянии через пять минут полагается забыть, а для меня сеанс был сплошной мукой, — где, думаю, он сидит, видит ли он меня?

Наконец дали свет. Все выходят, а я с места не трогаюсь, жду, когда зал опустеет. Коля опять встревожился:

— Кружится?

— Немного…

— Я же говорил… Упрямица. Держись за меня…

Он стоял у двери. Коля ему вежливо сказал:

— Извините, разрешите пройти…

Он, видно, успел выпить, и лицо у него было противное и ухмылка гадкая.

— Чужие объедки чавкаешь? Ты мне моего кутенка не испорти. Смотри, лучше нянчи…

Коля ударил его, видно, изо всей силы. Константин упал и ударился головой о ступеньки. Потом он поднялся и, грязно ругаясь, бросился на Колю. А Коля опять сбил его с ног…

В отделении милиции они долго сидели на широком деревянном диване. Коля молчал, а Константин несколько раз спрашивал милиционера:

— Скоро?

— Посидите, остыньте…

Потом дворник привел парнишку в разодранной клетчатой рубашке, с большим синяком под глазом. Одна щека у парнишки была вся в царапинах. Следом ворвалась молодая растрепанная женщина в домашнем халате. Она подскочила к парнишке и ударила его но лицу.