Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет - [116]

Как он меня сгреб. Черт дернул меня в это время на Центральный телеграф за марками пойти. Не пошел бы, не увидел…

— Привет, Шебалин! Не узнаешь?

Разве я мог его не узнать?

— Как вам не стыдно, Филипп Иванович! Разве я могу вас забыть…

И тут у меня, против желания, еще вырвалось:

— Разве можно забыть моего рекомендателя… Помните девочку, как ее, Иринку Расчетнову? Она выросла…

— Я все помню, Шебалин… А ты, братец, хорошо выглядишь. Что делаешь?

— В институте.

— Я не об этом. Что в данную минуту?

— Ничего. Вышел моцион проделать… марочек…

— Тогда пошли.

— Куда?

— В кафе. Зайдем в «Националь». По рюмочке… Кофе чашечку.

— Спасибо.

— Потом будешь благодарить.

А что он со мной в кафе сделал!

— Не бойся, Шебалин, я никуда жаловаться на тебя не собираюсь. Тогда бы… тогда бы я тебя даже убить мог. Не за себя, нет, а за то, что такие, вроде тебя, партию оскверняли. А сейчас мне не до тебя. У меня дела поважнее. Я ведь сейчас при большом деле, внештатный, общественный, так сказать, заместитель председателя облисполкома. Образованием занимаюсь, медициной, культурой. Ты мне только на один вопрос, Шебалин, ответь: когда ты заявление писал, ты впрямь верил, что благородное дело сработал? Или просто — ради живота своего?

А я подумал, как же я могу сейчас сказать, что струсил тогда, насмерть перепугался.

— Верил…

Он подозвал официанта, расплатился за обоих, встал и ушел. Потом вернулся и дополнительно высказался:

— Я, конечно, тоже человек непоследовательный. По правилам, я должен завтра написать в твою организацию письмо с просьбой аннулировать мою рекомендацию… Но я тебе обещал, что жаловаться на тебя не буду. Времени у меня нет на тебя. Я по настоящему делу стосковался… И потом, может, и ты, Шебалин, в человеческую норму войдешь. Может, какую-нибудь полезную научную работу сотворишь…

И ушел совсем. Черт дернул меня пойти за марками! Не сиделось дома, поперся.

А это я неплохо сказал: «Мадам секретарь». Мадам и есть! Алешку жалко, пропадет с дурой. Она не дура, а очень даже умная. Это я сгоряча ее в дурочки произвел. Она умная. Она же секретарь райкома… Персона! Ей доверяют. Она может дойти до самых верхов. Ее же в правительственные делегации не раз включали, со многими самого верхнего этажа может разговаривать запросто. А если она завтра скажет? Что? Да что угодно! Ей поверят… Алешка ей, наверное, про мою встречу с Уткиным рассказал. А я, старый дурень, разоткровенничался, чуть не слезу пустил — ах как трудно, ах как тяжело. Кабы тяжелее не стало, если мадам куда следует стукнет…

Надо самому позвонить, извиниться.

— Алеша, это я, Иван… Не спишь еще, дорогой? Извини меня… Я погорячился. Лида бодрствует? Читает? Оторви на минуточку. Извините, Лидия Михайловна, извини, Лида. Я очень, очень раскаиваюсь. Нервы, понимаешь, родная, нервы сдают. Намолол глупостей…

Она сказала: «Спокойной ночи, Иван Петрович… Как-нибудь потом поговорим. А нервы у вас, действительно, сдают… Спите спокойно».

А теперь, Иван Петрович, изучи весь ее ответ. «Спокойной ночи, Иван Петрович!» Ну что ж, это хорошо, доброжелательно. «Как-нибудь потом поговорим». Это тоже неплохо, во всяком случае — обещающе. «Поговорим». Значит, она со мной собирается поговорить. А вдруг это угроза? «Поговорим!» Нет, не угроза, она тепло сказала и закончила по-доброму: «Спите спокойно!»

А если Филип напишет? Раз сказал — не напишет, значит — не напишет. Не тот человек… Можно спать спокойно.

А Я И НЕ ПОДОЗРЕВАЛ…

Я все больше и больше нахожу, что наш печатный мастер Валентин Петрович и мастер красковарки Александр Степаныч очень похожи друг на друга. Внешне они совсем разные; Петрович высокий, худощавый, а Степаныч маленький, широкий. Петрович ходит не спеша, говорит медленно, руками разговору не помогает. Степаныч катается, словно на роликах, говорит торопливо и все время жестикулирует. Петрович ведет степенный образ жизни: не курит, выпивает только по праздникам, обязательно в компании, за семейным столом. Степаныч, как он сам говорит, «жрет табачище с шести лет», охотно «разделит на троих», особенно в субботу.

И еще одно различие — мастер беспартийный, а Петрович вступил в партию на фронте осенью 1941 года.

Валентин Петрович глава большой семьи: две дочери и сын работают на ткацкой фабрике, второй сын у нас на отделочной. Степаныч бездетный и, несмотря на почтенный возраст, частенько заглядывает в уборно-складочный отдел, где у нас девушки как на подбор…

Когда они вдвоем проходят по нашему печатному цеху, ребята тихонько посмеиваются:

— Пат и Паташон ругаться идут…

А ссорятся они каждый день. Валентин Петрович в начале смены всегда заходит в красковарку, или, как ее официально называют, в «печатную лабораторию».

Красковарка с ее большими чанами, бочками и кадушками напоминает лабораторию средневекового алхимика. На полу лежат окрашенные во все цвета, похожие на весла мешалки. На стенах висят решета, сита с металлической сеткой, большие деревянные ковши, на полках стоят горшки, плошки.

На отделочной фабрике свой специфический запах чистой ткани, только что отглаженной горячим утюгом. В красковарке к этому букету примешан еще крепкий запах сернистого натра, теплого крахмала, красителей.