Помощник китайца. Я внук твой - [57]

Потом мама обмыла её. Попросила там соседей помочь, — никто не пришёл, мама одна всё… И голодная, и холодная, и даже непитая, ведь, наверное, даже не пила… Ну она меня спать положила, а сама с ней это, ночь-то провозилась. А наутро говорит: «Побегу на Батрак».

Меня-то закрыла и сама на Батрак — это километров пять надо было бежать к тёте Маше — к её сестре.

Приходит туда: «Машк, ведь вот мать-то умерла. Что делать-то?».

Ну что им делать?

«Мы все сами пухлые сидим».

Хорошо, что вот Алёша говорит: «Ну, как же так? Надо помочь-то».

Ну, Алёша с ней собрался, и вот Алёша пришёл. Ты его помнишь, наверное? Пришёл, — надо могилу рыть. Ещё кого-то всё-таки попросили. Могилу выкопали. Вот даже я не помню, как её, на чём её отвезли, — вот не помню, никак не помню.

А потом думаем, Боже мой, ведь надо поминку собрать. Ну, там у нас несколько кусочков хлебушка осталось. Смотрим, — наша курица одна бегает. Откуда она взялась? Ведь давно уже пропала куда-то. Мы эту курицу — оп и суп сварили. Ну вот и помянули.

Бабушка — хороший рассказчик. Она стала хорошим рассказчиком после тридцати лет вдовства. Может, она раньше и не рассказывала ничего, именно потому что не умела. А теперь у неё уже не наворачиваются на глаза слёзы, она забыла обиды и перестала надеяться. Уплыли муде по вешней воде. Осталась одна любовь.

Мама-то хорошая была. Дралась, правда, сильно… Что не так сделаю, так схватит за волосы и таскает меня по полу. А ты ведь знаешь, у меня волосы чуткие такие, иногда расчесаться больно. Всю жизнь так было, что дотронуться неприятно. А она знала об этом. Поэтому и хватала. Так ведь и ей-то жизнь выпала — не позавидуешь.

Прошлое отошло, стало уже неизменным, может быть, даже немного чёрно-белым. И бабушка начинает убирать из него мелочи, всё случайное и личное. Она как будто превращает свою большую жизнь, всё бесчисленное количество вечеров, дней и ночей, все краски и запахи, всю боль и радость в то, что можно передать другому человеку, во что-то законченное и компактное. В предание.

Ты парня-то своего за меня поцелуй. Ведь он уж большой стал, два годика скоро. И знаешь, как поцелуй? В макушечку. Именно что в макушечку. Как я говорю. Ведь я что уже для него могу сделать? Бабка совсем негодная стала. И приехать-то сама не смогу, если захочется.

Ты его люби хорошенько. Я следить буду. С того света сральницу тебе надеру, если парнишку плохо будешь любить. Запомнил, что бабка сказала?

За мной заезжает на машине молодой поляк, Тадеуш, чтобы отвезти в город Гент на чтения. Он говорит по-польски, я отвечаю по-русски. Так мы болтаем всю дорогу. Он расспрашивает меня о жизни в России и о ценах на бензин, на автозапчасти, лекарства, золото и кожу. Половину я не понимаю. Цен толком не знаю.

Для пробы по-дружески признаюсь ему в том, что у меня был такой дед.

— Понимаешь, Тадеуш, мы должны были пережить катарсис, чтобы строить нормальное общество. Чтобы весь тот ужас не повторился в будущем. Не исключено, что в скором будущем.

— Так. — Он взглядывает на меня. — Иле коштуэ билет до Москвы?

Нет, с такими как он бесполезно об этом. Вообще я замечаю, что с молодыми, особенно с нашими или которые из бывших соцстран, мне как-то труднее о дедушке говорить. Самое лучшее — пожилые европейцы.

В Генте он долго ищет, где припарковаться. Крутит головой и иногда восхищённо тормозит, провожает глазами какую-нибудь дзевчину с красивыми нужками, говорит, что в славном городе Генте половина населения — студентки.

Наконец мы вылезаем из машины и находим польский книжный магазин, где продаётся литература из Восточной Европы. Там Тадеуш оставляет меня в компании украинцев, поляков, русских, которые из вежливости переходят на русский с моим появлением. Потом подтягиваются студентки-филологини и седогривый, похожий на Тургенева профессор-русист.

Этот профессор и ведёт выступление. Он заранее просит меня говорить поподробнее. Он рассказывает, что у него был один такой русский автор, из которого приходилось вытягивать каждое слово.

— Главное, не волнуйтесь, — убеждает он меня.

А как тут не заволнуешься — почти одни наши, да ещё и молодые. Про Сибирь придётся, дед тут вряд ли прокатит. В общем-то, с Сибири я начинал три-четыре года назад, пока не сообразил, что с дедом лучше получается.

— …живя там, я получил возможность взглянуть на одни и те же вещи с разных точек зрения — как москвич и как житель захолустья. Это возможность видеть мир по-разному очень помогла мне как начинающему писателю… Сибирь — мультикультурное пространство, пример взаимопроникновения…

Тургенев, однако, переводит беседу в нужное ему русло.

— В интервью телевидению вы делились своими планами написать о вашем отце… нет, о дедушке, который был высокий чиновник в Советской России.

Значит, всё-таки придётся.

После выступления мне вручают бокал вина, и я оказываюсь в компании эмигрантов. Русистки уходят вместе со своим профессором.

— Нормально говорили, не переживайте. Очень мило смотрелось, только всё время ногой под столом трясли. Студентки даже, я видела, в блокнотики что-то дружно записывали. И вообще не думайте, они всё съедят, эти бельгийцы. Они же все немного отсталые такие, вам просто трудно понять — вы здесь не жили. А я прожила уже десять лет.