Помощник китайца. Я внук твой - [42]

Наступили сумерки, я сидел, чесал за ухом акпашевскую собачонку, чего-то мечтал, не знал даже, что счастье на подходе.

Вышел Сашка, вместе покурили, поговорили о лошадях. Дальше поехали уже в темноте — сначала через открытое место, потом в сосняк дорога завернула. Повсюду виднелись следы акпашевской кобылы — видно, дед тщательно патрулировал окрестности. До кордона всего ничего осталось, километра с два. Сашка впереди на низкорослом рыжем конике трюхнит, я сзади на Айгырке. Кони в сторону дома всегда хорошо бегут, быстро, у моего коня рысь мягкая — едешь, как в такси. Сосны над дорогой смыкаются кронами, по сторонам темнеют стволами, снег и небо одинаковые, светлые, а лес тёмный.

И в это время я первый раз в жизни почувствовал счастье, даже озноб по всему телу пошёл. Просто счастье и всё, даже сказать больше нечего. Сколько там было? Метров триста, наверное, от поворота за рекой до ручья. Да, метров триста вот так проехал — не больше, а потом всё прошло.

А второй раз я осенью, в октябре, сидел один на южном склончике в Экинчисуу и смотрел в бинокль на какую-то птичку. Разглядывал от нечего делать, пока курил, а потом она улетела, я убрал бинокль и глядел просто так на заросли карликовой берёзки вдоль речки. И началось то же самое. А иногда кажется, что и не было этого, что показалось. И не расскажешь ведь никому, да и что рассказывать — что мурашки по спине бегали?

А всё равно не хватает чего-то, тянет. Нет полной свободы, ещё, видно, не все хвосты обрубил. Кое-какие, наверное, сами отвалятся со временем, а один вот, самый главный, — вряд ли. Уже второй год езжу в отпуск, хочу одно дело провернуть, да как-то всё не выходит. Если бы удалось, то здорово было бы.

От дедушки убёг, от бабушки убёг, Алёнка вроде сама смоталась, а вот от дочки не получается. Сидишь, например, вечером — в печке дрова потрескивают, на столе свежий хлеб, молоко, мясо, за окном тихо так, только собака у Кольки подвывает, да от этого даже как-то сильнее тишина ощущается. Сидишь один, дым к потолку пускаешь, и кажется, что всё удалось. Что перечеркнул прошлое, что избавился от будущего, и живёшь независимой жизнью здесь и сейчас, среди прекрасной горной страны, а потом вдруг берёшь листочек в клетку и начинаешь писать:

«Привет, дорогая моя девчуша! Я только что вернулся из леса, где мы были вместе с дядей Колей и дядей Юрчиком. Художник из меня плохой, но я постарался изобразить на рисунке, как мы ходили по снегу на широких лыжах…»

Не получилось уйти, совсем не оглядываясь, так, как хотелось бы. Слаб, наверное, оказался. И ведь способ, как обрубить этот хвостик уже придумал. В книге вычитал. Надо просто подойти к ребёнку с твёрдым намерением попрощаться навсегда и всего-навсего погладить его по голове. Ничего особо сложного, просто погладить и про себя сказать, что, мол, теперь навсегда. Тогда точно отпустит.

И вот уже второй год мотаюсь в отпуск в Москву. Десять дней дорога только в одну сторону. Приедешь, встретишься, а ничего не выходит. Думаешь — отпуск ещё длинный, ещё успеется, а сейчас так погуляем, в зоопарк сходим. Потом уже билет купишь, уже вроде всё… И едешь опять на следующий год. И этим летом поеду.

Позавтракали, собрались. Стали смотреть в окошко с треснувшим стеклом и курить перед дорогой. Начало светать, но солнце ещё не поднялось над горами. Стала видна маленькая полянка перед избушкой, наша лыжня. Кедровка молча перепорхнула с дерева на дерево. Колька задул керосинку и, сидя на нарах, вдел руки в лямки своей поняжки.

— Пошли?

Мы вышли на улицу и сняли со стены ружья, надели лыжи. Ремешки креплений я завязывал на ощупь, потому что было темно.

— Стемнело, что ли?

На небе снова плясали звёзды, ковш Большой Медведицы был перевёрнут над тёмной тайгой, и только светились красноватые угли догоревшего костра.

— Я ж лампу задувал — светло, вроде, было.

— Ну. Я сам хотел задуть, а тут ты задул.

Колька вынул часы на верёвочке и посветил спичкой.

— Вроде, восемь без десяти. Это как понимать?

— Может, затмение солнечное.

— Да ну на хрен, какое затмение. Ты ещё чего-нибудь придумай.

Думай — не думай, всё равно ничего не понятно. Я только сейчас ощутил свою оторванность от всего стабильного, решённого. Спросить даже не у кого, что, мол, такое произошло, объясните, пожалуйста. Нет телевизора, который успокоил бы и поставил всё на свои места.

За спиной тёмный склон, поросший кедрачом, впереди замороженная долина. Горы. Всё вверх — вниз, вверх — вниз, места ровного нету. Вернётся лето, хорошо бы забраться в вершину Баян-суу, там такие поляны богатые, зверя — море просто.

— Чего думать, пошли всё равно, а то не дойдём сегодня до Ташту-Коля. — Мне не терпелось посмотреть, есть там маралы или нет. — По реке идти и ночью можно, не заблудимся.

— Ну, пошли.

Второй раз рассвело довольно быстро, наверное, действительно было затмение, а впрочем, какая разница, затмение — не затмение. Мы поднимались вверх по замёрзшей реке, по очереди протаптывая лыжню. Потом пошли вдоль ручья и вылезли в гольцы. Встало солнце.

Наверху снег был плотный, спрессованный ветром, покрытый сверху тонким слоем невесомых снежинок, скрадывающих звук наших шагов. Идти было легко, только глаза уставали от слишком яркого света. Языки леса, тянущиеся по логам, остались в стороне и позади, а перед глазами были только снег и небо. Белый снег и синее небо.