Помощник китайца - [9]

Тихие звоночки. И какие страшные! Поневоле делается жутковато, когда ты остаёшься вечером один-одинёшенек в кухне, и сама кухня уже становится призрачной из-за сигаретного дыма под потолком. И в эту твою прокуренную кухню пытаются достучаться. Каждый вечер.

Когда отец умер и лежал в гробу на кладбище, я взял его за широкую твёрдую руку и про себя обещал, что всё у меня будет хорошо. Хотелось его успокоить как-то на похоронах, вот я и обещал. А теперь надо было что-то делать, чтобы всё стало так, как я хотел тогда, и я каждый вечер думал об этом.

Два раза я брал скотч и выходил к метро, где стояли коммерческие киоски. На третий по счёту от дома я клеил маленькую записку с угрозами. Приклеивал к висячему замку. В этом киоске мне однажды продали поддельную «Алазанскую долину». В общем-то, я сам виноват, — зачем покупать вино, закрытое пивной крышкой. В записке я предлагал хозяевам дать мне немного денег в обмен на то, что я не буду пытаться сжечь их ларёк. Я не совсем чётко представлял себе процесс передачи денег, — я часто воображал себе крепкого уверенного человека, ждущего меня в условленном месте и держащего руки в карманах, брать деньги у него опасно. Я и так знал, что меня поймают. Тоскливо знал, и поэтому выходить в холодную ночь со скотчем в кармане совсем не хотелось. Меня могли увидеть ещё в момент наклейки бумажки на замок. А куртка была только одна, по ней могли потом узнать.

Но необходимо было что-то делать, и другого выхода я не ощущал из своей кухни. В кухне я делал домашние задания по китайскому языку. Каждый вечер. Я оставлял их на вечер, чтобы дождаться, когда уснёт тёща, и ещё чтобы иметь возможность не ложиться с женой в постель одновременно. Я не любил ложиться с Алёной вместе, — нужно раздеваться, стаскивать пожелтевшие джинсы, нести их к стулу, класть на стул и шагать в трусах обратно к кровати. А ноги у меня худые. Восьмой этаж, и за окном нет фонарей, но небо всегда светлое. Может, и не видно, но я слишком не любил себя. Нужно только сто тысяч и всё было бы по-другому.

Я прекрасно помню вид с балкона той квартиры. Осенью или весной, когда воздух холодный и лучше ощущается простор. Я, кажется, помню все ночные огни, все дорожки на речной воде. Вообще, хорошее всегда крепче держится в памяти, чем плохое, и я рад такому свойству памяти. Это помогает быть благодарным.

Эти колеблющиеся огоньки были тем хорошим, что я лучше всего запомнил. Я часто стоял на балконе и глядел через крыши с вибриссами антенн, через реку, на самые дальние огоньки. Самые хорошие дальние огни бывают, когда идёшь ночью по железной дороге, и когда ты проголодался и хочется пить, и после долгого ожидания видишь синие огни на путях, обозначающие станцию и белые огни уже станционных фонарей. И воздух, конечно, обязательно должен быть холодным, — в нём эти одинокие фонари светят сильнее.

А ещё я однажды утром стоял на этом балконе и слушал стрельбу.

Я люблю оружие. Мне нравится винтовка, так же, как нравится скрипка, яхта, и прочие предметы, имеющие форму, доведённую до предельного совершенства. Уметь держать в руках хорошую винтовку — это много для мужчины. Просто держать в руках, так естественно, как женщины держат детей. И винтовка обязательно должна быть своя, личная. Имея винтовку, мужчина не пойдёт со скотчем в кармане вешать записки на замок коммерческого киоска. Я говорю не о вооружённом грабеже, а о той ответственности за свои действия и о чувстве достоинства, которые появляются у мужчины, если он держит в руках винтовку. На уроках военной подготовки в школе нам давали подержать только автоматы, да и то с просверленным стволом — оскопленное оружие.

В то яркое солнечное утро я понял, что не люблю, когда солдаты стреляют из казённых автоматов в моём городе. Мне было противно слушать, как размеренно и неторопливо работает крупнокалиберный пулемёт.

А ночью перед стрельбой моя Алёнка хотела идти бросаться под танки. Она смотрела телевизор и рвалась на улицы, быть у костров, среди людей, среди событий. Тёща была на даче. Дочка спала, спал младший сын тёщи, и я не хотел отпускать жену одну. Я спросил, на кого мы оставим детей. Но она не слушала меня, потому что у меня не было гражданского долга, и часа в два ночи мы пошли по улице к реке, потом перешли реку и увидели первые костры. А дети спали дома.

Наверное, я был слишком зол на жену и на себя за то, что не смог удержать её. И поэтому я относился к тому, что я видел, слишком предвзято. Мне казалось, что у костров слишком много пьяных и весёлых людей. Я слышал отрывки разговоров:

— А помнишь, как славно в девяносто первом так же посидели. Что Василич-то не пришёл сегодня? Ты ему звонил? А-а. Понял. Ну, тогда за это нужно выпить.

И я раздражался, когда видел человека, держащего обломок необструганной доски в руке, — человек тоже искал событий и искал людей, чтобы применить своё оружие.

Мы увидели бронетранспортёр, стоящий на улице, и повернули обратно, потому что Алёнка начала мёрзнуть. И пошли не по центральной забитой народом улице, а пустыми переулками. Нам очень обрадовались самодеятельные патрули и проверили документы. Оставили петь с ними под гитару. И больше им уже некого было задерживать, пока уже к рассвету не вышли из подъезда бомжеватые бабка с дедом в поисках чего опохмелиться. Я тоже тогда замёрз. Революции нужно устраивать летом.