Поморы - [41]

Обросим внимательно слушал, как Панькин отчитывался о работе кооперативного товарищества. У него выходило вроде бы все гладко: и доходы имелись, и пайщики получали, что положено за их труд.

Потом Панькин начал говорить о колхозе. Зал притих, все сидели, не шелохнувшись. Слышно было, как потрескивают в лампах фитили да в углах вздыхают и крестятся старухи.

Со всех сторон посыпались вопросы и реплики:

— Все ли могут вступать в колхоз?

— Обобществлять что будут?

— А тони? Что останется тем, кто в колхоз вступить не пожелает?

— Как будут распределяться доходы?

— Можно ли выйти из колхоза, когда кто захочет?

— А как будет с мироедами?

— Да кто у нас мироеды-то?

— Есть тут еще…

Панькин ответил на все вопросы. Председательствующий спросил, кто желает высказаться по существу.

Обросим опять обеспокоенно зашарил глазами по рядам. Но мужики, с которыми он, кажется, договорился заранее обо всем, почему-то избегали встречаться с ним взглядом.

Зачин сделали активисты, члены Помора. Они признали работу кооперативного товарищества хорошей и согласились с Панькиным в том, что теперь от кооператива — прямая дорога всем в колхоз. Обросим слушал с досадой и раздражением: его сторонники молчали, словно воды в рот набрав, впору хоть говорить самому. Однако осторожность мешала ему поднять руку. Он помнил о судьбе высланного из Унды Вавилы Ряхина. В открытую ему было идти нельзя. Чухин привык брать горячие уголья из очага чужими руками.

Неужели бабы не выручат? — Обросим поднял голову и встретился взглядом со Степанидой. Незаметно кивнул ей, и она, воспользовавшись паузой, подняла руку.

— Слово имеет Степанида Клочьева, — объявили из президиума.

Степанида выбралась из рядов и положила перед Панькиным листок бумаги.

— Вот здесь все сказано, — промолвила она резковатым, неприятным голосом и вернулась на место.

Панькин пробежал бумагу и нахмурился. Из зала раздались возгласы:

— Чего там написано?

— Читай!

— Хорошо. Читаю, — отозвался Панькин. — Мы, трудящиеся рыбаки Унды, полагаем, что прежняя жизнь нас вполне ублаготворяла…

Когда он закончил читать, в зале поднялся шум. С трудом восстановив порядок, Панькин спросил:

— У кого еще есть такие листы? Прошу подать в президиум.

Больше листов никто не подал. Обросим напрасно метал молнии исподлобья на притихших баб. Те, видимо, трусили.

— Нет больше? Так… Какое будет мнение собрания о заявлении, поданном Клочьевой?

— Степанида вроде лорда Керзона, — раздался в тишине насмешливый голос Григория Хвата. — Предъявила нам ультиматум.

— А кто подписался-то под бумагой? — спросил Анисим.

— Тут стоит шесть подписей. Они неразборчивы, — ответил Панькин. — Я думаю, товарищи, что это заявление составлено рукой классового врага. От кого вы получили этот лист, Степанида?

Клочьева молчала.

— Сами вы не могли сочинить такую бумагу по причине неграмотности. Чья рука писала? Ответьте собранию, не скрывайте.

Клочьева сидела молча, сжав тонкие злые губы. Руки ее на коленях вздрагивали.

— Впрочем, я, кажется, одну подпись все-таки разобрал, — сказал Панькин. — Сотникова. Видимо, Пелагея Сотникова. Пелагея, ваша это подпись?

Поднялась молодая, бойкая женщина, в платке, опущенном на плечи.

— Ну, моя подпись.

Зал насторожился.

— А не можете ли вы нам ответить, что заставило вас расписаться?

— Могу. Отчего же не могу? — спокойно отозвалась Пелагея. — Я пряла шерсть, пришла Степанида и сказала: Подпиши эту бумагу. Все подписываются, и ты подпишись. Это, говорит, заявление против колхозу. А я спросила: Почему против? А она: В колхозные невода рыба не пойдет, потому что они будут ничьи, коллективные, и все рыбаки, говорит, будут жить впроголодь. Ну, пристала она как банный лист… я и подписала.

— Ясно, Пелагея. А вы сами-то как думаете насчет колхоза? — спросил Панькин.

— А что я? Как все. Я думала, все подпишутся, а тут только шесть подписей. Она, значит, меня обманула?

— Понятно. Садись, Пелагея. Так кто же вам дал лист, Клочьева? Объясните собранию.

Обросим сидел как на горячих угольях: Неужто выдаст? Но Клочьева молчала.

— Ну раз не хотите говорить, так я скажу, — Панькин поднял над головой заявление. — Текст этой бумаги написан рукой Обросима Чухина. Уж я-то знаю его почерк. Случалось в долговой книге расписываться!

— Это клевета! — замахал руками купец. — Клевета на честного человека.

— Можно устроить экспертизу. Но сейчас не до этого. — Панькин свернул лист и спрятал его в карман.

— Самая бессовестная ложь! — не унимался Обросим. Забыв об осторожности или уже решив, что терять ему нечего, он поднялся с места. — И от кого она исходит? От председателя кооператива, партейца. Я буду жаловаться! Да! И еще скажу тебе, Панькин, всю правду-матку. Вот ты все грозишь, всяких там классовых врагов выдумываешь. Потому люди и молчат, боятся слово сказать. А я скажу. Это заявление, которое ты положил безо всяких последствий себе в карман, есть не что иное, как мнение трудящегося народа! Трудящиеся рыбаки не желают идти в колхоз, а ты их тянешь туда силком! Разве ж так можно?

Панькин улыбнулся и развел руками:

— Да кого же я тяну? Сами рыбаки высказываются за колхоз! А против я пока не слышал ни одного слова, кроме разве тебя да Клочьевой…