Помнишь, не забудешь - [3]

Николай  Алексеевич  работает  много, но все-таки гораздо меньше, чем в те  юные  годы,  его  первые  годы жизни с милою Иринушкою. Имя его довольно известно,  книги,  которые пишет Николай Скоромыслин, раскупаются неплохо, в обществе  о нем иногда говорят, газеты бранят его с достаточною свирепостью, словом, известность несет ему свои дани.

Николаю  Алексеевичу,  конечно,  кажется, что у него мало денег. Никому из  живущих  в городах не довольно того, что есть. Николай Алексеевич в этом не составляет исключения.

А  все-таки  получает  Николай  Алексеевич за иной месяц в двадцать раз больше,  чем  он  получал  за  то же время в те давние годы, за иной месяц в тридцать  раз  больше, а то иногда и в сорок раз. Бывают и еще более удачные месяцы, но редко.

Когда  Николай  Алексеевич  получит  в  сорок  раз  больше,  чем прежде получал  за  месяц, то часть этих денег откладывается; если в тридцать раз — концы  с  концами кое-как сводятся; если только в двадцать, тогда тратятся и те  деньги,  которые  были  отложены  в  удачливые месяцы. Но в конце концов денег  на  все  хватает — и на скромный образ жизни, и на книги и картины, и на  заграничные ежегодные поездки, без которых никак нельзя обойтись, потому что  все  знакомые за границу ездят и много об этом говорят и потому, что за границею  жить  легко,  приятно и удобно. Приятнее, чем в России, где газеты каждый день приносят такие странные, неожиданные новости.

IV

Николай Алексеевич скучающими глазами обвел знакомые, приятно-привычные предметы своего кабинета. Все здесь было дорого, просто, прочно и красиво, в строгом скандинавском духе. Преобладал спокойный, холодный темно-синий цвет.

На  громадном  письменном  столе были расположены в педантичном порядке бумаги,  конверты,  чернильницы, карандаши, рамки с портретами, часы, лампа, подсвечники,   вазы   с  цветами,  бронзовые  фигурки  для  надавливания  на разрозненные  бумажки  и  еще  какие-то  красивые  вещицы  без определенного назначения.  По  стенам стояли шкафы американской системы, набитые книгами в переплетах  и  без  переплетов,  и  все эти книги были расставлены строго по форматам — маленькие повыше, — и в каждом формате по алфавиту.

В  углу  близ  окна  стояла  очень  странная,  но дорогая скульптура, — словно  ножом  или  долотом  наспех  вырезанная  из  липового чурбана фигура неуклюжего,  некрасивого, голого увальня, опирающегося на палку и согнувшего для  чего-то  толстые,  мягкие  колени.  Но  это было не дерево, а мрамор, и непонятно  было,  зачем  так  безжалостно изуродован кусок прекрасного камня талантливым  скульптором. А что скульптор был талантлив, это было несомненно при  первом  же  взгляде на эту диковинную статую, столько в ней было силы и незабываемой выразительности.

В  таком  же странном роде были и несколько висевших по стенам картин в гладких  серебристо-серого  цвета  рамах.  Краски этих картин были непомерно ярки,  а  фигуры написаны были так, что долго надо было всматриваться, чтобы что-нибудь   понять.   И   все  же  это  были  картины,  отмеченные  печатью несомненного   таланта,   сильного,  яркого,  необузданно-смелого,  хотя,  к сожалению,  слишком  модного. А все модное в искусстве, как и в жизни, имеет тот   прискорбный  недостаток,  что  рано  или  поздно  выходит  из  моды  и забывается.   Иное,  впрочем,  воскресает  в  поздних  поколениях;  иное  же забывается и погибает навсегда.

На  синей скатерти круглого стола под люстрою видны были газеты, книжки новых журналов и несколько горшков с белыми гиацинтами.

Много   простора,   света  и  книг  было  в  этой  комнате,  а  Николаю Алексеевичу  припоминалась  та убогая квартиренка, которую он и его Иринушка снимали  за  три рубля в месяц. Ведь их было тогда только двое, куда ж бы им была большая квартира? Да и что бы они стали делать с большою квартирою?

Иринушка  даже  не  соглашалась  взять прислугу. Жалованье и содержание прислуги  составили  бы  слишком  обременительную  статью  в  их  более  чем скромном  бюджете.  Иринушка сама справлялась со всеми работами по хозяйству и  храбро  делала  все  то,  чему  ее  не учили ни в гимназии, ни дома, пищу стряпала, полы мыла.

Помнишь, милая, не забудешь? Иринушка, милая, помнишь?

Помнишь,  Иринушка,  этот  маленький,  захолустный  городишко, грязный, тусклый,  ленивый,  сонный,  этот  злой  город,  осатанелый от лени, водки и сплетен?

Пришлось  прожить  в нем несколько лет. И особенно тяжело было в первый год.

Николаю   Алексеевичу   еще   ничего  было,  он  был  постарше.  А  его шестнадцатилетней  Иринушке,  должно  быть,  круто  приходилось.  Но  она не жаловалась  и  всегда очень была весела. Сама смеялась и Николая Алексеевича забавила.  Звонким,  зыбким  смехом  заслоняла  от него уродливый лик темной жизни.  Разгоняла  злые  чары  жизни,  как умела, как могла, смехом, песнею, пляскою.

Иринушка, милая, помнишь, не забудешь?

Помнишь,  Иринушка,  эту первую осень, беспросветную, холодную, мокрую, злую?

V

Серые  тучи  облекли  все небо, и серый, холодный, скупой сеялся сквозь них  свет осеннего, скудного дня. Тоска разлита была в тяжелых, мокрых тучах и  в  воздухе  холодном  и  сыром,  и  от  земли,  от  этих  немощеных улиц, поднималась неизбывная тоска.