Помни о доме своем, грешник - [15]

Возможно, я и не виноват вовсе, может, я даже перенимал не столько привычки Эйнштейна, сколько привычки всего нашего технократического века и потому так весело когда-то мурлыкал:

Что-то физики в почете,

Что-то лирики в загоне.

Я верил, что наука — тот единственный бог, которому следует поклоняться, и потому так часто повторял высказывание Эйнштейна относительно служителя маяка, каковым должен быть настоящий ученый и которому в жизни ничего, кроме ручки и чистого листа бумаги, не нужно, ибо все остальное будет отвлекать его от поисков истины, того чистого и пока неизведанного, ничем не связанного с земными грешными заботами, что будто бы скрывается и должно скрываться либо в необъятной космической дали, либо в сложных физико-математических формулах, которым дают жизнь загадочные мировые постоянные…

Я верил всему этому до той поры, пока не догадался — у каждого свой уровень познания, — что мировые постоянные, как и многоэтажные формулы, графики и таблицы, — все это здорово, однако оно здорово только тогда, когда подкреплено техникой. Сами по себе графики, таблицы, формулы и даже мировые постоянные ничего не стоят…

…Как и служитель маяка становится никому не нужным, когда в море нет ни одного корабля.

Только поэтому я и стал изобретать сверхновый электронный микроскоп, о котором до сих пор мечтал Валесский. И мне, наивному, казалось, что я — технократ, и он — медик — как раз и есть тот мифический кентавр, которому подвластно то недосягаемое, что неподвластно прежним поколениям, тем же малограмотным житивцам. Казалось, мы сумеем открыть людям то, что их сразу же осчастливит.

Вообще, я тогда верил, что счастье — это что-то настолько реальное, что его, наверное, можно даже увидеть или потрогать. Только надо безотлагательно сделать это, это и это, и тогда — будешь счастлив на всю оставшуюся жизнь».

ИЗ МОНОЛОГА ЛАБУТЬКИ

«И ходил я на лекции, слушал преподавателей, старательно конспектировал их разумные слова. Среди преподавателей были разные люди — на то они и преподаватели, — по-разному объясняли они все то, что было на Земле нашей столетия назад.

И тогда я совсем по-иному посмотрел на историю как на науку, ибо догадывался, что в истории народа каждый ищет и, как ни странно, может найти нужное и необходимое сегодня; в случае необходимости можно, оказывается, в истории многое оправдать, как случайное, так и закономерное, вообще, видимо, можно любую случайность подогнать под закономерность, можно даже оправдать крестовые походы, обескровившие не только белорусов, можно поблагодарить хана Батыя за то, что он заставил славян объединиться — о-о, сколько можно найти оправданий тому злу и жестокости, что творились когда-то на моей земле, однако где же те критерии правды и справедливости, где те, как говорил Олешников, самые высокие, самые справедливые аксиомы, за которые должны держаться историки?

Осознал я тогда, сидя в книгохранилище над летописями, сравнивая учебники по истории народа, написанные в разное время, что история народа — не игра, однако вся трагедия в том, что она становится игрой, попадая в нечистые руки.

Чем больше я занимался историей, чем в большую глубину веков заглядывал, тем большей печалью наполнялась моя душа, ибо видел я и понимал, сколько глумлений над народом творилось раньше, сколько несправедливости было на земле нашей, будто в этом и заключался высший смысл для белорусов: вытерпеть, выдюжить, а там, смотришь, полегчает…

Однако не меньшей радостью и не меньшей гордостью полнилась душа, когда я все больше и больше понимал, что из поколения в поколение передавалось людьми то для них святое, что объединяло, принося радость и надежду, что когда-нибудь заглянет солнце и в их оконце, и потому, несмотря ни на какие беды, необходимо как можно крепче держаться за неурожайные поля, за берега извилистых речушек, за глухие леса и гнилые болота, ибо только в этом они и видели свое избавление: как можно крепче держаться за свою землю, за семью, за все то, что называется Родиной.

И спрашивал я себя: неужели тогда, столетия назад, мои, как принято говорить, малограмотные, темные предки знали и понимали, что без Родины жизнь их потеряет смысл и они тут же исчезнут, бесследно растворятся в белом свете, как утренний туман над лугом?..»

Раздел третий ЗАКРУЖИЛОСЬ, ЗАВЕРТЕЛОСЬ…

Первым в зарубежной печати выступил, как и ожидалось, известный популяризатор науки, публицист, общественный деятель Лев Левданский.[15] И до сих пор имя Левданского, участника многочисленных международных конференций, конгрессов, симпозиумов, было хорошо известно образованным людям. Левданский не просто радовал человечество интересными статьями и проблемными выступлениями. Можно смело утверждать, что он дарил миру краткие бестселлеры, которые вмиг расходились по свету миллиардными тиражами, передавались всеми радиостанциями, перепечатывались на машинках или же размножались на ротапринтах, передавались из уст в уста, как народные сказки или предания, создавая вокруг имени Левданского сказочный ореол.

…Не меньший, чем у Христа, изображенного на картине Иванова «Явление Христа народу».