Полюшко-поле - [9]

После болезни Волгин стал податливым, только пил чаще; в такие минуты его большой нос краснел, а продолговатая щербина на носу заполнялась потом. Согласился и Семаков, только поворчал для порядку:

- Эх, народ! И где только его сознательность? Как ноне летом дали им болото выкашивать исполу, по шейку в воде буркали. Пупки готовы понадорвать, когда выгоду свою чуют...

Егор Иванович на радостях сам прошел по домам, оповестил всех, и народ валом повалил.

И хорошо ж было молотить рис на току в морозное зимнее утро! Прохладный чистый воздух, отдающий таежной хвоей; желтое, как спелая дыня, солнце; легкий морозец, от которого грудь распирает; и тугой звонкий рев барабана - все это будило бодрость и создавало то бесшабашное состояние духа, когда тебе сам черт не брат.

Егор Иванович вместе с кузнецом Конкиным молотилку старую приспособили, лет десять без надобности провалялась. Женщины встали с граблями на отбой. И загудела, родимая!

- Пошла душа в рай, только пятки подбирай, - комментировал дед Конкин.

В последний день обмолота авария случилась на току. Валерка Клоков, стоявший на подаче при молотьбе риса, прибежал к Егору Ивановичу и выпалил впопыхах:

- Подшипники у барабана полетели. Иван собирается втулки свезти в мастерские. А Конкин не дает: "Знаю я вас, горе-мастеров! До моркошкина заговенья продержите. Сам, говорит, смастерю". Пойдем, а то Иван ехать хочет.

Егор Иванович наскоро выпил кружку молока, махнул рукой на завтрак, приготовленный хозяйкой, и быстро пошел на ток.

Там - тишина. Под молотилкой на разостланных мешках лицом кверху лежал кузнец Конкин и ковырялся во втулке.

- Мы сичас, си-ичас, в один момент, - бормотал он, стиснув зубы.

- Ну, как дела, механик? - спросил Егор Иванович, опускаясь на колено возле Конкина.

- Как сажа бела, - ответил дед, продолжая завинчивать и кряхтеть. Затем он встал, степенно отряхнулся и равнодушно сказал: - Вот и вся недолга.

- Бабы! - крикнул он, повернувшись к женщинам. - Чего расселись! Не чаи гонять пришли. Работать надо.

- Андрей Спиридонович, ты чего-нибудь вставил туда или только плюнул? серьезно спросила Татьяна Сидоркина, крутоплечая, чернобровая, про которую говорили на селе: "Эта мужику не уступит".

Женщины, сидевшие тут же на соломе, порскнули и закатились довольным смешком. Дед Конкин по-козлиному боднул головой и ответил:

- Вставил, матушка, вставил.

- Чего? - простодушно спросила Татьяна.

- Пуговицу от штанов.

На этот раз даже Татьяна не выдержала и разлилась неторопливым сильным смехом, подбрасывая кверху могучие округлые плечи.

Егор Иванович отвел Конкина в сторону:

- Что здесь стряслось?

- Да пустое. Роликов недосчитались. Так я деревянные выточил. На день сегодня хватит. А завтра новые поставлю. Так и домолотим. Тут весь секрет в смазке. - И Конкин стал подробно объяснять секрет смазки деревянных роликов.

- А ну-ка, давай испробуем твою починку! - сказал Егор Иванович. Валерий, дай-ка очки. Хочу к барабану встать. Ну, бабы, держись! Замучаю!

- Барабан не трибуна, Егор Иванович, - хохотнула неугомонная Татьяна, руки не язык - не берись, коль работать отвык.

- Чем судить, кума, становись сама, - ответил в тон ей Егор Иванович.

- А что ж, мы не побоимся.

Скуластое суровое лицо Егора Ивановича осветилось лукавой мальчишеской улыбкой:

- Ко мне на подачу? Идет?!

- Идет, - Татьяна двинула плечами. - Валерий, уступи место.

Егор Иванович снял полушубок. Синяя трикотажная рубашка плотно обтянула его бугристую грудь и сухие мосластые плечи, чуть вывернутые вперед.

- Ого! - воскликнул Конкин, оглаживая свою барсучью бороду. - Вот так старик! Держись, Танька! Он те укатает.

- Как бы машину твою не укатал, - огрызнулась Татьяна. - Ты подопри ее бородой.

- Ох, бес баба!

Егор Иванович взял первый сноп и ощутил приятный озноб, пробежавший по телу.

Молотьба на току звучала в его душе давней, но непозабытой песней; она была ему знакома вся: от работы мальчика - погонщика лошадей до знойной захватывающей работы барабанщика - короля тока. Кажется, не было во всем селе барабанщика, равного ему, Егору Батману. Бывало, все одонья обойдет он с общественной молотилкой. Каждый мужик поклонится ему, двадцатилетнему парню, по отечеству величает: "Пожалуй на помочь, Егор Иваныч. Не обойди, голубарь!" И Егор пособлял, старался. Ах, как он молотил! Потом уж в колхозе отдалился от молотилки, пересел на трактор, на комбайн. А теперь где встретишь этот давнишний способ молотьбы? А если и встретишь, так нет ни коней с надглазниками на уздечках, толкущихся по кругу под залихватский свист и хлопанье кнута погонщика, ни копновозов с длинными веревками, да и барабан не тот, а раза в два покрупнее, и вращает его либо трактор, либо электромотор. Словом, все не то, и все-таки в душе Егора Ивановича вспыхнул знакомый огонек.

Татьяна принимала снопы, ловко переворачивала их в воздухе и бросала комлем вперед на стол перед Егором Ивановичем. Ее полные крупные руки, обнаженные несмотря на мороз, мелькали играючи и, казалось, не ощущали никакой тяжести. Егор Иванович левой рукой хватал сноп, правой срывал свясло, развязанное Татьяной, и с маху рассеивал сноп по блестящей наклонной плоскости, ведущей в пасть барабана. Раздавался короткий басовый рев, желтыми брызгами вылетала солома, и снова барабан гудел высоко и протяжно. "Да-ва-ай, да-ва-ай", - чудилось Егору Ивановичу в реве барабана, и он крикнул: