Полынь — сухие слёзы - [84]

Засмотревшись на всё это, Устинья сбросила оцепенение, торопливо схватила у Якима свою косу и, сильно взмахивая ей, пошла широкой полосой вслед за остальными. Вскоре пот побежал по лбу, перехваченному травяным жгутом, загорелась спина и плечи под рубахой, но некогда было смахнуть бегущего по шее жука или хлопнуть слепня: роса уже сохла под жгучими лучами, а косить нужно было много.

Солнце уже высоко поднялось над макушками леса, когда на дороге показались очертания бесформенного, похожего на коробку, сплющенную с одного бока, тарантаса, запряжённого пузатым серым мерином. Когда экипаж приблизился, косцы чинно выстроились вдоль дороги, поснимав шапки и согнувшись в поклоне до земли. Бабы на всякий случай даже стали на колени.

– Здоровья на долгие годы, Амалия Казимировна… – послышались робкие голоса, когда из кривого тарантаса медленно, торжественно вышла Амалия Веневицкая. Её серое платье домашнего полотна было чистым и аккуратным, из-под накрахмаленного чепца не выбивалось ни волоска. Желтоватые, пронзительные глаза мгновенно обежали ряды скошенной травы, остановились на согнутых у обочины фигурах крестьян, и те склонились ещё ниже.

– Поспели? – отрывисто спросила Веневицкая, через головы крестьян глядя на Агафью.

– Как видеть изволите, – хрипло сказала Агафья. – Самую малость осталось, там, у ложка…

– Так росы уже нету? Не могли, подлые, затемно подняться да пораньше начать?!

– Помилосердствуйте, и так уж на месяце поднялись. Почитай, что и вовсе не спали! Какой уж день в поле-то ночуем… – сдержанно, не переставая кланяться, говорила Агафья. – В ложке-то росно ещё, тень… Уж не прогневись, Амалия Казимировна, доспеем.

Веневицкая, уже взбираясь в тарантас, сухо приказала:

– Девкам после покоса – в лес, по ягоду. После – все корзины на барский двор.

Крестьяне снова безмолвно склонились до земли. Кособокий тарантас тронулся с места и со скрипом покатился по дороге.

– Из тришкинских покатила душу вынать, сулема… – сплюнула Агафья. И тут же зычно заорала на притихших девок: – А вы чего выстроились? Живо ложок докашивать! А то с этой станется, последний наш денёк у нас заберёт!

– Хоть бы чёрт её саму забрал, нам на счастье… – сквозь зубы сказал Яким и неловко побежал через луг по колючим пенькам скошенной травы. За ним припустили и остальные. Устя метнулась было вслед за матерью, но рыжая Танька поймала её за рукав:

– Поглянь – никак, Силины едут?

Усталое лицо Устиньи потемнело ещё больше. Загородив от солнца глаза ладонью, она всмотрелась в дорогу, по которой катила, приближаясь, телега, запряжённая бурой лошадкой.

– Они, – отрывисто сказала она. Танька просияла и, подхватив мокрый от росы подол сарафана, выбежала на дорогу. Когда телега подкатила ближе, она низко поклонилась, выпрямилась, разулыбалась. В телеге, свесив ноги наружу, сидели старый Силин и его сын Антип. Младший, Ефим, правил лошадью.

– Бог в помощь, Танька! – крикнул Прокоп.

– И вам того ж, Прокоп Матвеич! – звонко отозвалась она. – Косить, что ли?

– Куды, откосились уж, соннышко-то высоко… А вы неуж не успели?

– Докашиваем… – отвечая старику, Танька то и дело косила глазами на Ефима. Тот или не замечал этого, или притворялся, – но, когда брат, посмеиваясь, ткнул его кулаком в плечо, повернулся и хмуро улыбнулся Таньке. Однако улыбка его пропала, когда он встретился глазами с Устиньей. Та с силой, не таясь, сплюнула в пыль, повернулась и размашисто зашагала прочь по скошенному полю, словно не замечая острого жнивья, которое кололо её босые ноги. Танька растерянно пожала плечами, ещё раз улыбнулась Силиным и, подскакивая и морщась, кинулась вслед за подругой. Стояло жаркое лето 1856 года – года окончания Турецкой войны.

Три года назад, после смерти старого полковника Закатова и известия о гибели его старшего сына, болотеевцы, как избавления небесного, ждали приезда в родные пенаты молодого барина Никиты Владимировича. Прокоп Силин ходил весёлый, улыбался в бороду, успокаивал встревоженных односельчан:

«Не журись, мужики, я Никиту-то Владимирыча, барчука младшего, с малолетства евонного знаю! Я его и на лошадке катал, и парни мои его забавляли, из одной мисы он с нами хлебал! Добрый барин, хороший, пошли ему господь! Кто ж и подумать мог, что он нас всех в наследство-то получит? Авось, приедет молодой барин, мы ему всем миром в ноги-то грохнемся, он нас и послушает! Я ж знаю, как всё хозяйство наладить, чтоб и нам, и барину ненакладно было! Все довольны останутся, ещё и шти с мясом варить станем!»

«Ну, уж хватил ты, Матвеич, – «с мясом…» – вздыхали крестьяне, у которых уже несколько лет пёкся хлеб из мякины с корой, но поглядывали на Силина радостно. Однако дни шли, а молодой барин всё не ехал. И однажды в конце осени Прокоп Силин вернулся из конторы, где разговаривал с управляющей, почерневший и злой. Сквозь зубы рассказал сбежавшимся к его двору мужикам, что барин Никита Владимирыч приехать никак не может, поскольку началась война с туркой и он со своим полком выехал «на стражения». Амалию Веневицкую он официальным письмом назначил своей управляющей, и последние надежды на избавление болотеевцами были похоронены.