Полынь — сухие слёзы - [39]

Никита терялся, краснел, молчал. Вера презрительно смотрела на братьев; шелестя платьем, выходила вон из комнаты. Марья Андреевна возводила мученические глаза к портрету покойного мужа. Портрет виновато безмолвствовал.

Никита окончил корпус с высшими баллами и отличием по математическим наукам. С такими результатами он мог выбрать себе место службы в обеих столицах, но, понимая, что содержать себя в гвардейских полках на жалованье невозможно, а помощи ждать неоткуда, благоразумно определился в кавалерийский полк, стоявший в Малоярославце. Закатов написал об этом отцу, получил в ответ сухое поздравление, отеческое благословение, повеление слушаться начальства и верно служить государю императору… и ни копейки денег.

Положение было просто катастрофическим: если прогонные деньги новоиспечённые подпоручики получали от корпуса, то обмундирование полагалось шить исключительно на собственные средства. Знавший о положении друга Миша решился без его ведома обратиться к Александру. Штабс-ротмистр Генерального штаба Иверзнев немедленно прислал триста рублей и грозное уведомление в том, что если Никита вздумает когда-нибудь возвращать «старшему брату» этот долг – они раздруживаются навсегда! Получив сие послание, Никита чуть было не убил подлого Мишку, но не принять денег от Александра теперь уже не мог: он знал, что Иверзневы на такие всплески гордыни обижаются раз и навсегда. Ещё пятьдесят рублей, – столько же, сколько собственному сыну в день поступления в университет, – дала ему Марья Андреевна, и двадцатилетний Никита чуть не расплакался, прижавшись к её тёплой, мягкой руке, так знакомо пахнущей пирогами и донником.

– Я никогда… никогда не смогу отблагодарить вас за всё, что вы сделали для меня, – с трудом, запинаясь на каждом слове, выговорил он. – Вашу семью мне Бог послал… хоть, Он свидетель, я ничем в своей жизни не заслужил…

– И полно, мальчик мой. – Ласковая рука госпожи Иверзневой привычно гладила его по голове. – Я сама счастлива, что вы вошли в наш дом, вы такой же мой сын, как Миша, Петя, Саша… Помните, вас всегда здесь ждут… и пишите непременно! Я жду от вас вестей сразу же, как устроитесь на новом месте, не забудьте! Обещаете?

– Обещаю.

И Никита действительно писал ей – так, как писал бы матери, если бы она у него была. Писал и Мише, и Петру, и Александру, получал в ответ их смешные, бодрые письма с уморительными описаниями бурь и штилей житейских: унывать братья Иверзневы категорически не умели. Вера не писала ему никогда, и Никиту это ничуть не удивляло. Изредка в письмах братьев проскальзывало несколько строк о том, что Вера здорова, по-прежнему сидит в гувернантках, наезжает иногда к матери и упорно не выходит замуж. Последний факт неизменно поднимал подпоручику Закатову настроение, но почему – он и сам не знал и не задумывался об этом.

* * *

Зима 1853 года в Смоленской губернии выдалась лютая. Сразу после Кузьминок выпало столько снега, что избы в Болотееве оказались засыпаны выше окон, и крестьяне целыми днями только и делали, что разгребали путь к хлеву да к колодцу, с ненавистью поглядывая на низкое, взбухшее небо. Улицу завалило так, что идти по селу можно было только по узенькому проходу, выкопанному всем обществом, и из окон можно было видеть лишь шапки да платки, плывущие поверх сугробов. А на другой день после небывалого снегопада ударил мороз, от которого звенели деревья и стыли на лету птицы. Сельская улица словно вымерла и до самых Святок оставалась пустынной: даже у мальчишек не было охоты прыгать по сугробам в этакую стужу.

В один из святочных вечеров болотеевская молодёжь затеяла посиделки. Собрались, как обычно, в избе старой солдатки Амвросихи, уже давно не слезавшей с печи и пускающей в свою избу молодых, чтобы не умереть за зиму с голоду. Парни и девки приносили добытый всеми правдами и неправдами мякинный хлеб, семечки, сушёные грибы, а если приходили силинские парни, то была и водка, и пряники, и калёные орехи: на угощение «обчества» старый Силин давал сыновьям денег без разговора. Грязную, тёмную избу Амвросихи девки ради праздника отскоблили до блеска, оттёрли сажу и копоть с потолка, вымели и помыли щелоком пол и даже снесли со всех домов цветные половики. В назначенный вечер солдаткина изба осветилась несколькими лучинами сразу, наполнилась топотом ног, смехом, песнями и перешёптыванием собравшихся девок. Парней, по обыкновению, ждали позже, в этот день они почему-то задерживались. Девушки скучали, понемногу смолкли и песни, и вскоре в избушке воцарился унылый перестук спиц и жужжание веретён: не зря же было пропадать хорошему освещению…

– Да где ж они болтаются, проклятики! – наконец с досадой сказала Акулина – красивая бойкая девка с надменным лицом, первая заводила и плясунья на селе. – Даром только лучину жечь, а их, иродов, и не видать! Ефимка Силин всех, поди, сговорил в Тришкино идтить, там, понятно, лучше… И изба больше, и поповны приходят…

Раздался дружный вздох: дочери попа, все как одна красавицы, были предметом жгучей зависти окрестных девиц.

– От Ефима этого хлопоты одни! – сердито буркнула рябая Васёна. – Оно, конечно, славно, коли они с братом пряников нанесут… Но уж больно он, Ефим-то, на чёрта похож! Ажно креститься хочется, в глазюки его разбойничьи глядючи! Не парень, а наказанье божье!