Полынь - [12]

Рыжая девушка посмотрела на пришедших по-прежнему подозрительно, пошевелила рукой документы на столе и, переступив ногами в валенках с галошами, сказала:

— Треп разводят, тетка Вера, ихний это ребенок. Врут!

— Не может их быть, — сказала твердо и авторитетно тетка Вера.

Не столько по документам, не столько по их словам, а чутьем опытной, перевидевшей многое на свете женщины она поняла: это был чужой ребенок.

— Что делается на белом свете! — сказала возмущенно рыжая, отворачиваясь.

Появилась еще одна женщина, маленького роста, с ясными робкими и болезненными глазами, халат на ней сидел дыбом, неуклюже, как на рогатине; она сказала, кивнув на чердак:

— У восьмерых сыпь опять, ужас невозможный.

— У кого?

— Все у девочек.

— Так! — сказала тетка Вера, сжала кулаки, положила их упрямо на стол и посмотрела на них.

— А мальчонку рахитного в больницу справьте, — строго произнесла маленькая женщина, говоря своим взглядом Ивану и Шуре, что ей не до них, чтобы рассматривать, потому что много дела.

— Надо справить, — приказала тетка Вера рыжей: — Раскрути дите, свешай, обмой, — и вышла из комнаты, тяжело волоча ноги, на пороге обернулась. — Имя дали?

— Есть! — сказал Иван.

Тетка Вера, вздохнув, пристально посмотрела на молодых людей и вышла.

— Обождите, запишу ваши адреса, — сказала рыжая, уже не глядя на них.

— У нас нет адресов, — сказал Иван.

— Тогда фамилии. Кладите, чего вы! — прикрикнула она грубо-насмешливо на Шуру.

Шура, нагнувшись, положила ребенка на продранный диванчик. Рыжая быстрыми, ловкими руками стала раскручивать его. Выражение доброты появилось в ее лице, но не к ним — к ребенку. Ребенок сразу перестал скулить и затих.

— Мочится нормально? — спросила рыжая.

— Вроде, — кивнула головой Шура.

— Навроди Володи, — хмыкнула маленькая женщина.

— Уходите, — сказала рыжая, записав в толстый журнал их фамилии. — Вы сдали, а мы приняли. У нас много работы.

— Ну, до свиданьица, — сказал Иван извиняющимся голосом, держа шапку в обеих руках.

Рыжая не ответила; согнувшись, что-то делала с ребенком.

…Прошли они шагов сто и, не сговариваясь, остановились. Свернули с дороги под стену развалины, тут не так задувало.

Плохо слушающимися пальцами Иван закурил. Обоим было тоскливо, словно что-то потеряли. Молчали долго. Смотрели в разные стороны.

Шура спросила:

— Что, Иван, загорюнился?

Он шваркнул кулаком по исхлестанной пулями стене.

— Сволочновато вроде… У них и так под завязку.

— А что ж делать-то?

— Видала, какая там рыжая?

— Радости им мало, да и нам с ним тоже.

— Фронт, — точно эхо отозвался Иван.

Он раздвинул ноги и Долго, думая, глядел в землю. Потом положил около стены почти пустой вещмешок и пошел назад. Спустя немного появился с ребенком. На крыльце показались две женщины в белых халатах.

А он, засовывая в карман шинели пол-литра молока, сказал громко и несколько торжественно:

— Четыре кило весит. Что-то да значит!

XIV

Через час далеко за спинами у них остался город.

Шли большаком. Изъеденный оттепелью, излизанный сырыми ветрами, толокся под сапогами в мелкое крошево снег. Пятнами, рыжими плешинами темнели бугры, впереди и с боков сине громоздились леса. Разбитый снарядами дуб около самой дороги — лет двести прожил на свете — обрастал молодыми сучьями.

— И война не взяла, — указал глазами на дуб Иван.

Шура оглянулась назад, укачивая ребенка, попросила:

— Погоди. Не могу, заморилась. Руки мерзнут.

— Дай-ка жителя.

— Нет. У тебя будет плакать. Я ничего. Маленько постою только. А куда мы придем?

— Куда-нибудь.

Иван подкинул повыше вещмешки, надвинул чуть ли не на нос шапку. В голове плавала путаница. «Гордый, могли бы у сестры остаться». Сердце хотело видеть хорошее, а злое отскакивало; за четыре военных года должно бы оно опустошиться — такими бывают одни черные пни, жалкие остатки могучего леса после пожара, — оно же призывно и радостно билось под сукном шинели.

В голову полезли какие-то хмельные мыслишки. Он-то слабым себя еще перед жизнью не чувствовал… Он глядел перед собой, на обожженную землю, и сызнова полымем встали в памяти картины войны. Холодная ночь на левобережье Днепра… Он ползал на животе, минируя, — одинокая душа перед бедами; потом ощущение своей силы на земле, когда, казалось, недоступный смерти, он проходил с оружием в руках по горьким дорогам и полям России, — не забудет, пока живой.

— Что ты молчишь? — донесся до него наконец голос Шуры.

Иван замедлил шаг, остановился. Придется в каком-нибудь селе, видимо, весну переждать.

А Шура вдруг закричала:

— Смотри! Это же грачи!

Иван вгляделся по направлению ее руки. На прогалинках, истекающих седым дымом, дегтярно-черными комками ходили по летошнему бурьяну грачи. С хозяйской проворностью обшаривали птицы еще скованную стужей землю, подпустив очень близко к себе людей. Особенно поразили их два грача. Обессилев от долгого перелета из-за теплых морей, один грач блаженно лежал на примятом клочке сухобылья, чистил лапкой свой сизый лакированный нос, а другой, упруго разводя отливающие синевою крылья, длинным носом гладил его спину. Затем, отдохнув, они легко оторвались от земли, покувыркавшись немного, плавно сели поодаль, оглядывая поле.