Полярный круг - [218]

Пины смотрел на старшего брата и думал: почему тот молчит и не говорит главного? Сейчас как раз время начать мужской разговор.

Разумеется, согласно обычаю, Тин-Тин должна перейти к Кэу… Но дело в том, что Тин-Тин живет в яранге Пины. Это одно. И другое, быть может самое главной, — у Пины нет детей. Уже четыре года он женат, а детей нет. А у Кэу их уже двое…

Но лицо Кэу было отрешенно, и он смотрел поверх головы Пины в морскую даль.

Может, и не скажет он об этом сегодня… В сердце старшего брата еще теплится надежда. Вон как он посматривает на льдины, хоть и знает: если даже он и увидит Гойгоя — он не должен приближаться к нему.

В это время уже должны появиться моржи. И поэтому, когда Кэу заметил пятнышко на льдине, он первым делом подумал о морже, усилием воли отогнав другую мысль… Но если это не морж, то он не виноват…

Пины тоже заметил темное пятно на льдине, но на таком расстоянии трудно сказать, что это. Он лишь пытливо посмотрел на брата, крепко сжимавшего в руке рулевое весло.

— Может быть, это морж, — ответил на безмолвный вопрос Кэу.

— А если не морж? — с дрожью сказал Пины.

— Мы охотимся на моржа, — твердо сказал Кэу.

Это был не морж. Теперь можно было разглядеть тощего весеннего умку. Он растерянно озирался.

— Ну что же, — сказал Кэу, — когда вместо моржа попадается умка — это не так уж и плохо.

Пины понял брата и приспустил парус.

Умка смотрел на приближающуюся байдару и отступал назад на маленькой, всего лишь в несколько шагов, льдине. От тяжести льдина накренилась и с громким плеском перевернулась.

Умка вынырнул довольно далеко от байдары.

Пины поднял парус.

Байдара набрала скорость и рванула за уплывающим зверем.

Умка не мог состязаться в скорости с легкой байдарой. Стихия его — твердый лед, торосы, поэтому байдара довольно быстро настигла сухопутного зверя. Пины даже опустил парус, чтобы не мешал бросать гарпун.

Умка оглянулся, и в его маленьких глазках застыл ужас. Пины взмахнул и легко вонзил остро отточенный наконечник гарпуна в тело.

Ему не пришлось бросать в воду надутый воздухом поплавок — он придержал рукой разматывающийся клубок ремня. Умка нырнул, но быстро показался из воды. В это мгновение охотник добил его ударом копья в сердце.

— Вот тебе и новый зимний полог, — сказал Кэу.

Что-то теплое зажглось в сердце Пины. Может, Кэу уже решил судьбу Тин-Тин и отдаст ее в руки младшего?.. Иначе для чего ему вдруг упоминать о зимнем пологе? Медвежья шкура могла пойти на расширение старого полога, если семья увеличивалась.

Пины притянул неподвижную тушу белого медведя к борту, привязал ее покрепче.

Еще издали было заметно оживление у уреза воды: жители стойбища сразу замечали — идет ли байдара с добычей или пустая. Все изголодались по свежему моржовому мясу.

Тин-Тин быстро сосчитала глазами сидящих в байдаре: их было двое, ровно столько, сколько их было, когда поутру байдара уходила к белеющим на горизонте отдельно плавающим льдинам.

Медведя быстро вытащили на берег и, совершив над ним обряд, принялись разделывать.

Острым женским ножом-пэкулем с широко изогнутым лезвием Тин-Тин разрезала умкин живот, вынула внутренности и осторожно отделила печень. Эту часть умки никогда люди не ели, считая, что печень белого медведя ядовита.

Руки привычно возились в звериных внутренностях: сколько ей пришлось освежевать оленей, когда жила в тундре, разделать нерп и лахтаков на берегу. Это ее второй белый медведь. Первый был добыт вскоре после того, как она вышла замуж за Гойгоя и переселилась на берег.

Тин-Тин вынула желудок и принялась очищать его от содержимого. И вдруг движение ее рук замедлилось.

Глаза застлались обильно хлынувшими слезами, плечи затряслись от рыданий: в руке она держала тот самый дырчатый камешек, который она нашила на малахай мужа. Значит, Гойгой оказался добычей умки…

— Тин-Тин худо стало! — услышала она как бы сквозь туман возглас Кэу. — Видно, от умкиной печенки…

9

А умке словно только малахай и был нужен: он больше не появлялся, оставив в покое человека и жалкие остатки его добычи. Но битва с умкой стоила не только малахая, но и кожаного мешочка с кремнем и огнивом…

Гойгой сквозь полудрему наблюдал, как стихала буря.

Сначала порывы ветра стали какими-то судорожными. Иной раз даже казалось, что в напряжении воздушного потока случаются какие-то провалы. Неожиданные затишья будили Гойгоя, настораживали его.

Эти провалы становились продолжительными. Иногда ветер ласково касался обнаженной головы Гойгоя.

Светлело. Расступалась белесая мгла, уходила, слабела, истончалась стена летящего снега.

И вдруг прорвался солнечный луч. Он был остер, как наточенный заново наконечник гарпуна, пронзителен и ослепляющ. Он рассек сырой, холодный воздух, погас и уже через мгновение снова засверкал, расширяясь, наполняясь светом и теплом.

Ветер совсем упал. Утихомирились волны, перестала качаться льдина, и эта наступившая тишина была так оглушительна, что, как ни сдерживал себя Гойгой, как ни боролся, ничего не смог с собой поделать: упал сначала набок, а потом и навзничь на расстеленные нерпичью и лахтачью шкуры и погрузился в глубокий и сладкий сон.