Полярник - [27]

Контролировать себя тогда было очень трудно. Я даже выл в голос, хотя самому казалось, что молчу. Нельзя зарекаться от нескольких вещей. Я с пониманием относился к этой пословице, но, все-таки, загремев, понял, что не зарекаться можно, а вот пережить — это уже сложно.

Взяли меня после выхода из ресторана, где все мои близкие родственники радостно отметили семейную дату — свадьбу сестры. С женой мы возвращались домой, простившись со всеми, с кем только можно. Этот момент у меня недостаточно прочно запечатлелся в памяти. Также я не очень запомнил, как зацепился словами с тремя славными представителями молодежного движения «Сельское быдло». Немного начал чувствовать душевный дискомфорт уже тогда, когда удивился себе, лежащему в пыли и получающему пинки по рукам и ногам — я интуитивно старательно защищался. А жена в ужасе кричала. Слава богу, ее никто не тронул. В это время подоспела милиция.

Конечно, виноват был я сам. Сам первый ударил ногой по груди хамящего мне мерзавца, сам же от этого удара и упал. У этих парней снисхождения искать не приходилось. Возраст — самый волчий, около двадцати лет. Полная координация движений — пара бутылок пива никак не влияет на эту способность. Уважать прилично одетого человека, старше их по возрасту — это уже лишнее. К тому же этот человек легко превратился в лежачую мишень. Стало быть — получи фашист гранату.

Однажды, давным-давно, только после армии, гуляли мы с приятелями ночью в городе. Веселили себя, как могли. Пристал к нам парень, лет на десять постарше, решительно пьяный. Показалось ему, что мы над ним потешаемся — подошел и без прелюдий ударил Сашку Пескова. Вернее, обозначил удар, потому что Саня-то был чемпионом Карелии по боксу. Саня легко присел, пропустив кулак над головой, парень упал.

— Пошли отсюда! — предложил боксер, и мы без разговоров двинулись от барахтавшегося в пыли драчуна. Никто даже не пытался обидеться. Зачем драться с человеком, если он, бедняга, и так себя нехорошо чувствует?

Меня щадить никто не собирался. Я поднялся на ноги когда уже шли переговоры. Вытиравшие об меня ноги дебилы ко мне претензий не имели. Ох, лучше бы здесь я был один, тогда моя ущемленная гордыня повела бы себя по другому. Но менты разговаривали с моими обидчиками, совсем не замечая меня, будто я и не был наиболее потерпевшим, будто меня здесь и не стояло. Все это на глазах моей жены, которую я всегда жаждал защищать, а вот теперь даже самого себя оправдать не в состоянии. Грустно и дико, что я — перестал быть человеком?

— А почему вы меня о претензиях не спрашиваете? — обратился я к милиционерам вполне на приемлемом русском. Их было двое: один темный, другой светлый, оба невысокие, лет на пятнадцать младше меня, один сержант, другой старший лейтенант.

— Ты, урод, еще за испачканную майку ответишь! — заорал вдруг один из парней, недавно усердно пинавший меня.

Вот этого я при всем своем жалком состоянии стерпеть не мог.

— Отвечу, — согласился. — Только, давай, попозже. Найди меня завтра. Буду отвечать каждому из вас по очереди, или скопом, если хотите!

Я еще полностью представился, чтоб не возникало никаких сомнений, что только порадуюсь будущей встрече. Их фамилии спрашивать не решился — все равно не смог бы запомнить.

— Короче так, мужик, рот закрой! — скомандовал вдруг сержант. В его руках чернела волшебством демократизации дубинка. Он кивнул моим обидчикам. — А вы — свободны!

— Какой я тебе мужик? — задохнулся я от обиды. — Я же только что представился!

— Да мне пофиг, кто ты! Сейчас заберем с собой — в камере снова представишься! — сказал сержант и постучал дубинкой по своей ладони.

— Погоди, родная! — сказала моя гражданская гордость растерянной жене. — Позвони моему адвокату, пожалуйста!

Менты переглянулись и заломали мне руки за спину.

— Представьтесь, пожалуйста! — успел проговорить я, выгибаясь лодочкой. Жена никак не могла набрать номер, слезы застилали глаза. В конечном итоге ей это удалось, но ответа не было. Как я потом узнал, по роковому стечению обстоятельств знакомый адвокат, отправляясь на дачу, забыл телефон дома.

— Назовите свои фамилии! — прокричал я и, получив дубинкой по голени, взвыл. — Гады!

Я не сопротивлялся, потому что даже в таком состоянии знал, что этого делать никак нельзя. Меня жестоко впихнули в обезьянник позади милицейского уазика.

— Да вы что делаете? — услышал я чрезвычайно расстроенный голос жены. — Отпустите его, пожалуйста!

— Родная, иди, пожалуйста, домой! — успел прокричать я, и двигатель завелся. Было ощущение, что обезьянник — глушитель этого автомобиля: здесь стоял такой грохот от работы двигателя, что я даже не слышал стука своего сердца. А выхлопные газы, пробиваемые сквозь всевозможные технологические щели, наводили на неприятную мысль о фашистской газовой камере. По крайней мере, мой сорокапятидолларовый одеколон мгновенно сдался в неравной борьбе и, материализовавшись в слезы, упал на заплеванный всякими бичами пол.

Ехать было неудобно, ехать было нехорошо.

— Я не могу здесь находиться — у меня клаустрофобия! — прокричал я, но это никого не убедило, кроме меня самого. Жутко закружилась голова, неожиданный спазм перехватил дыхание, тошнота подкатила, кажется, к самим мозгам. «Так вот она какая — болезнь замкнутого пространства!» — подумал я, как машина резко остановилась. Дверь распахнулась, и перед моими выпученными глазами предстал их благородие сержант.