Полярная гвоздика - [6]

Приподнявшись со шкуры, Тасей увидела на подоконнике бюст Пушкина подарок Степана Егоровича Любаше. Вообразив, что это божок-болван, и забыв о своих болезнях, она вскочила. Тасей уже хотела ухватить бюст, но Любаша опередила ее и спрятала драгоценный подарок. Узнав, что "божком" девочку одарил русский Егорыч, бабка пристала к сказочнику: - Дай мне такого каменного сядэя! - У меня больше нет бюста, - сказал Поморцев. - У меня был только один. Но Тасей словно не понимала его. Она ходила за Поморцевым по комнате и настаивала: - Дай каменного сядэя! В это время Устинья замесила в квашне тесто для хлеба. - Хорошо, - согласился Степан Егорович. - Я вылеплю тебе бюст человека из теста. Художник, он раньше частенько лепил бюсты и фигурки зверей из глины и гипса. Взяв из квашни большой кусок теста, Степан Егорович за полчаса слепил бородатого старика, похожего, может быть, на бога, а может быть, и на безбожника - ученого Дарвина. Сказочник подсушил свою хлебную скульптуру и отдал бабке Тасей. Изумленная искусством Егорыча, Тасей бережно завернула хлебного болвана в пыжиковую шкурку и упрятала в мешок, предварительно смазав его губы салом. Этим она задабривала идола, чтобы он помогал ей на охоте. Степан Егорович собирался уезжать на Большую землю. Между тем, плотники уже начали ставить здание школы. Нужно было разузнать, кто из маленьких жителей острова захочет посещать школу. Учитель Алексей Иванович, приехавший на остров вместе с Поморцевым, должен был отправиться по стойбищам. Но он совсем не знал острова. И тогда Степан Егорович посоветовал ему взять в проводники Любашу, дочь Устиньи. Любаша согласилась. Да, она знала если не весь остров, то почти все ближайшие стойбища. Они распрощались со сказочником и отправились в путь по тундре. Но уже в первом чуме первого стойбища их ожидала неудача. Алексей Иванович завел с хозяином, пожилым ненцем, разговор о школе и о том, что его ребятам нужно учиться. А детей, которым можно было стать школьниками, в чуме оказалось двое. Хотя охотник сам видел в Медвежьем строящуюся школу, он не принял всерьез предложение учителя. - Ты учи ее, - сказал охотник Алексею Ивановичу, указывая на Любашу. - У нее отец председатель. У меня Мартынко оленей пасет, охотник будет. Катька - девка, тоже оленей пасти будет. Не надо школы. Учи Мэневу. Заупрямился ненец и наотрез отказался записать детей в школу. Так и уехали учитель и Любаша к другому стойбищу. Там стояли три чума. Но и там в двух чумах случилось то же самое. Отцы и матери не соглашались отпускать ребят. - Одевать, кормить, обучать детей будем, и все это бесплатно, - увещевал Алексей Иванович. Но все его уговоры встречались упрямым "нет", "не надо". В третьем чуме они неожиданно встретили бабку Тасей. Это был чум ее брата Василия. Тасей обрадовалась приезду внучки, принялась ее угощать олениной, гусятиной и гольцом. У брата Тасей Василия жили внуки - двенадцатилетний Иван и восьмилетний Степан. Они хорошо знали Любашу и встретили ее дружелюбно, а учителя сторонились и на его вопросы не отвечали. Вечером, за ужином, Алексей Иванович неуверенно начал разговор о школе. И велико было его удивление, когда, при молчании деда, бабка Тасей учителя поддержала. - Пусть Иванко и Степ учатся, - говорила хитрая Тасей. - Будут, как Филипп, как художник и сюдбала1 Егорьгч с Большой земли. После ужина Тасей уехала домой, а обрадованный и успокоенный первым успехом Алексей Иванович вслед за ребятами и хозяином улегся спать. Проснувшись утром, учитель окликнул Любашу, но ответа не услышал. Девочки в чуме не было. Не было и Василия. Он вышел из чума и увидел хозяина, ремонтирующего нарты. Учитель спросил о Любаше. - Мэнева? - равнодушно ответил старик. - Э, Мэ-нева уехала, должно, в Медвежье. Учитель недоумевал и даже растерялся. - Как уехала? Почему? Любаша никуда не собиралась без меня уезжать... - Она больная, - сказал Василий, усмехаясь и прикладывая указательный палец к виску. - Она - исямбада2. - А олени? - спросил потрясенный учитель. - Оленей увела Мэнева... Конечно, брат Тасей лгал учителю. По сговору с ним Тасей ночью вернулась в стойбище. Девочка спала близ выхода. Ей заткнули рот тряпкой и бесшумно вытащили из чума. Связанную Любашу уложили на ее же нарту, и Тасей с бешеной скоростью погнала упряжки к своей стоянке. Не скоро поняла Любаша, что случилось. И поняла только, когда бабка сказала ей уже в своем чуме: - Теперь всегда будешь жить с бабушкой. Часами сидела девочка неподвижно, на слова Тасей отмалчивалась и не притрагивалась к еде. А Тасей много дней караулила ее и из чума не выпускала. Наконец Тасей собралась в отъезд. У чума она не оставила ни оленей, ни нарт. Она знала, что без упряжки из этих мест по гиблой болотистой тундре далеко не уйдешь. И спокойная за свою пленницу уехала разыскивать русских промышленников. Голодная бродила Любаша около чума в одиночестве. Долгое время пролежавшее в миске мясо начало портиться. Любаша его выбросила. Бежать девочке было некуда. Вокруг в тундре подстерегали трясины и чаруса3, в которых, как она знала, гибли не только люди, но и осторожные, далеко чующие опасные места, олени. Прошло несколько дней, а бабка все не возвращалась. Голод измучил Любашу, и она уже жалела, что выбросила гнилое мясо. Она думала, что к ней скоро приедут люди - учитель, мать Устинья, дед Хатанзей. Но время шло, а люди не показывались. Подолгу лежала она в чуме, забываясь от слабости в тревожном полусне. К ней приходили художник Егорыч, а с ним - богатыри и волшебница Лебедь. Веселый Балда подносил ей миски с горами жирной оленины, гусятины и рыбы. И было много-много хлеба - огромные ломти, мягкие и теплые, только-только отрезанные от только-только испеченного каравая. Любаша хватала хлеб, хватала куски мяса. Потом она приходила в себя, и ей становилось страшно. Не было Егорыча, не было хлеба. Никого и ничего не было, кроме старых, пересохших оленьих шкур да бледной ночи, заглядывающей в чум через щели и входную дыру. Хоть бы какой-нибудь кусочек, хотя бы чего-нибудь кусочек, который можно съесть! Под утро девочка хотела встать, чтобы напиться. Но обессиленная она не смогла удержаться на ногах и свалилась. Уже не думая ни о Егорыче, ни о матери, она впала в забытье. Очнувшись, она поползла к ящику с мисками, хотя знала, что миски пусты. И бочка, где Тасей хранила муку, была пуста. Девочка почти бессознательно протянула руку за бочку и нащупала мягкую шкуру. Она на пальцы почувствовала, что это пыжик1. Любаша притянула к себе шкурку и принялась сосать. Потом она стала рвать шкурку зубами и вдруг под мехом ощутила что-то твердое. Если бы кусок сала! Если бы рыба! Но то было не сало и не сушеная рыба. То был бюст старика, слепленный художником Егорычем для бабки Тасей. В полумраке чума Люба долго рассматривала бородатого божка, губы которого были вгустую вымазаны застылым гусиным салом. Она стала жадно слизывать сало и только тут вспомнила, что болван слеплен из теста. Хлебный болван, хлебный божок, которому молилась Тасей! Хлеб! Кусок съедобного, без которого девочка вот-вот могла умереть. Любаша влилась крепкими зубами в одеревенелою фигурку старика. Раздался сухой треск, посыпались крошки. Любаша вздрогнула. Она вскинула голову, и ей показалось, что в чум ворвалась взбешенная Тасей. Ее лицо искажала злоба. Девочка уронила болвана и закрыла лицо дрожащими ладонями. Но никакой Тасей не было. И голод победил страх. Она схватила болвана и с силой разломила его пополам. Она грызла яростно и жадно, пока от одной половины не осталось ни крошки. Покончив с сухарем, девочка успокоилась. Но вскоре ее опять охватил страх перед возвращением Тасей. Так Любаша неподвижно просидела несколько минут. Потом она спрятала шкурку на прежнее место и зачерпнула в кружку воды. Напившись, вышла из чума и огляделась вокруг. Тундра была пустынна и безмолвна. Все еще хотелось есть. Половина божка лежала под большой оленьей шкурой. Искушение было велико, и преодолеть его девочка была не в силах. Она вытащила оставшийся кусок и, отгоняя пугающие мысли, снова принялась грызть. Она спала без снов и без тревоги. Она не слышала, как к чуму подъехали учитель Кожин и дед Хатанзей. На шкуре около девочки Алексей Иванович нашел крохотный кусочек сухаря. Но он не знал, что это остатки хлебного болвана-сядэя, которому еще несколько дней назад молилась бабка Тасей.