Поляне - [62]

Желал того Щек или не желал, кто ведает. Скорее всего, сам не ждал, что так получится. А когда уразумел, то не возликовал и не устрашился, а просто опечалился. Как не поровну делят боги судьбы людские! У Кия две жены — Белослава и Всемила, несхожие такие, а князь ведь любит каждую, каждую по-своему. У Хорива, Щек ведал, на Горах осталась Миланка. А у самого… А у самого до сей поры никого не было. Не было и нет. Отчего так? Вроде всем удался, не убог, не хуже братьев, и двор свой на горе за частоколом, и вено немалое за любую приглянувшуюся деву выплатить сумел бы. Одна беда: никакая из дев до сей поры не приглянулась.

Красавиц на Горах — не счесть, и Щек не раз, бывало, любовался ими. Но любоваться — одно, а в дом свой привести — иное. Чего уж там скрывать, конечно, краса лика девичьего всегда приятна взору. Да только мало Щеку на красу глядеть. При всем при том надобно еще ему, чтобы душа при ней ничем не тяготилась, чтобы не ведьмой оказалась и, упаси Дажбог, не дурой. А ведь такую, чтобы и ликом, и душой, и разумом угодила, такую не просто и не скоро отыщешь, сколько бы вокруг ни было красавиц. И недосуг было Щеку такими исканиями себя заботить. На гульбища хаживать не любил: тяготился суетой праздной. Лишь изредка бывал, по великим праздникам, вместе с братьями. А чаще все старшему брату помогал, в походах ли, в прочих ли делах. Душу на ловле зверя отводил, иного и не требовалось Щеку.

Так и жил, покуда нежданно-негаданно не пробудился вдруг и не приметил рядом с собою деву такую, лучше которой и представить себе не сумел бы.

Глядеть на красу ее — услада. Слушать речи ее — разуму радость. Да просто быть рядом с ней, молчать и даже не глядя чуять, что здесь она, при нем, — душе ликованье.

Но к чему все сие? Не бывать усладе, не бывать радости, не бывать ликованью. Ничему не бывать! Ибо она — сестра его. От разных матерей, но от единого отца. А боги не велят такого, чтобы брат и сестра мужем и женой стали. Боги не велят, обычай не велит. И ничего не будет. Потому что быть не может. Горестно…

Бывает же так, что там, где положено княжить одной лишь Радости, там княжит одна лишь Горесть.

Что ж, пускай все это — и несбывшаяся радость, и пожизненная отныне горесть — останется при Щеке. Он сумеет не показать, Лыбедь никогда не узнает о том. Никто не узнает, никогда. Даже братьям не скажет. Даже — волхвам. Одни боги пускай ведают.

Сейчас нет у него такой заботы и ни к чему она ему ныне, но Щек не зарекается — не сердцем окаменевшим, а трезвым разумом своим — не зарекается: когда-нибудь, коли будет на то воля богов, появятся у него на горе и жена и чада… Но даже той жене, пока неведомой и никак еще не желанной, не скажет Щек своего заветного, не откроет перед нею тайну окаменевшего сердца.

Такие думы и такие чувства одолевали каждого — сестру и брата — в тихий безветренный час под старой липой, где напевали что-то усердные пчелы. Одолевали обоих такие думы и чувства после неторопливой беседы о том да о сем, после негромкого спора о правде и кривде. И ни один не поведал другому всех своих дум и чувств. И ни один не догадался о всех думах и чувствах другого.

Не догадался? Так ли? Разве не догадываются две близкие души, когда — рядом, когда мыслят и чувствуют одинаково? Разве требуются им непременно какие-то слова, всяческие намеки и красноречивые взоры? Разве нету тех незримых и неведомых путей, по которым близкие души передают друг другу свое выстраданное, но невысказанное? А может, недостаточно близки еще были души Щека и Лыбеди и потому не наладились меж ними те незримые и неведомые пути?

Может, была близость разума, но не родилась еще близость сердец — тогда, конечно, надобны пути зримые: слова, взоры и тому подобное. Может, так оно и было в тот раз. Но могло быть иное: не только близость разума, а родилась меж братом и сестрой близость сердец, и пошли незримыми, неведомыми путями друг другу навстречу и думы сходные, и общая тоска души, и каждый мог бы почуять, догадаться, начинал уже чуять и догадываться, однако устрашился своей догадки, устрашился запретного и потому не дерзнул поверить такой догадке, не дозволил ей укорениться. Могло быть и такое.

— Что ж, мне пора, сестрица, — Щек поднялся решительно, поправил меч на поясе и пряжку золотую на плече, надел шапку с собольей опушкой. — Хочу еще до вечера сотских собрать, потолковать о делах ратных. Может, заодно и о потраве скажу.

— Тебе виднее, братец, — бесстрастно отозвалась Лыбедь, — что деять, а чего не деять. Только, ежели дозволишь, замечу. От одних слов твоих мало проку. Покарай виновных, тогда и слова твои весомы будут. Однако при том невинных не карай, а то никакой правды за твоим словом не останется, кривда одна.

— Не по душе мне карать кого бы то ни было, — Щек вздохнул. — То Кию легче удается. А я… Буду деять как сумею… Благодарствую, сестричка, хорошо мне было у тебя.

— Благодарствую, что навестил, — отозвалась Лыбедь, глядя на брата то ли с укором, то ли с жалостью, то ли… Разберешь разве, о чем говорят очи девичьи? Они так много говорить умеют, что подчас и не разберешь…