Поляна, 2014 № 02 (8), май - [56]

Долго стояли у слона, который так ловко действовал хоботом, что не каждый так рукой сможет. Постояли у верблюда и Витька, естественно, его достал так, что верблюд не выдержал — плюнул жвачкой. Только в Витьку не попал, а попал в какого-то дядьку в шляпе. Дядька закричал на Витьку, Витька пустился бежать, Наташка с Ромкой вынуждены были тоже бежать, хотя ни в чем не были виноваты.

В общем, приключений хватало. Наконец, дошли до обезьян. Несколько маленьких обезьян сидели у самой решетки и протягивали черные морщинистые ручки — просили. Люди кидали им конфетки, печенье. Когда кидали хлеб, обезьянки не обращали на него внимания. Витька кинул камешек. Обезьянка подобрала его, попробовала на зуб и скорчила Витьке рожу. Витька тоже растянул пальцами края рта, высунул язык и сказал:

— Бла-бла-бла.

В этот момент обезьянка и Витька были очень похожи.

Сзади, на лавках и камнях сидели обезьяны побольше. Они не просили, но когда видели хорошую конфету или печенье, спрыгивали со своих насестов и отбирали лакомство у маленьких.

А еще они искались друг у друга в шерсти, беспрестанно чесались, дергались, шевелились, ерзали по сидениям красными мозолистыми задами.

Ребята постояли немного возле обезьян. Потом Витька кинул еще один камень, побольше, кто-то из взрослых взял его за ухо и повел, но Витька вырвался и убежал. Ребята встретились с ним уже у выхода.

А Ромка, когда они уже вышли из зоопарка и шли к дому, сказал:

— Может, учителка и права. Наверное, кто-то все же произошел от обезьян. — Он помолчал и добавил убежденно: — А кто-то от эльфов.

Роман Михеенков

День космонавтики >(Дуэт для двух скрипок)

(Allegro agitato)

— Клал я на их прогресс!

— Это тост?

— Тост!

Примерно раз в месяц у меня возникает желание выпить со Степанычем, моим соседом по лестничной клетке, жестянщиком ближайшего автосалона. Он заменяет мне телевизор, который я не смотрю, и газеты, которые я не читаю уже лет пятнадцать. От Степаныча я получаю официальную информацию и узнаю реакцию на нее целевой аудитории. Отдельной ценностью этих встреч является фантастического качества самогон, который Степаныч гонит сам.

— Степаныч, а за День космонавтики?

— Клал!

— Можно выяснить, на что ты не клал?

— Давай выпьем за финских крестьян!

— Давай, конечно, а что с финскими крестьянами?

— Финны в Евросоюз доигрались! Глобализация, мать ее!

— Объясни.

— Евросоюз признал финское сельское хозяйство убыточным и запретил его финансовую поддержку.

— Так у них единая Европа. Будут жрать греческие оливки и испанскую колбасу. С голоду не сдохнут.

— А ты представь себе маленькую финскую семью, которая десять поколений работает на земле. Что им дальше делать? Им этот Евросоюз…

— Наливай!

Лет двадцать назад Степаныч научил меня трем главным вещам: пить тройной одеколон, виртуозно ругаться матом и любить маленького человека. Он повлиял на меня гораздо больше, чем семья, школа и советская пропаганда.

Степаныч всегда поражал эрудицией. Его тосты за феноменологию и экзистенциализм удивляли пониманием предмета, даже глубиной.

— Степаныч, может, все-таки, за прогресс? Сегодня двенадцатое апреля.

— Клал я на их прогресс! Ты знаешь, чего этот прогресс стоил? Знаешь, чем люди заплатили, чтобы эту ракету запустить?

— Представляю.

— Ты представляешь, а я на своей ж… его испытал! Мне в сорок пятом шесть лет было. Я не буду рассказывать, что жрать было нечего, что хлеб отбирали, что расстреливали и сажали всех подряд. Сам знаешь. Я одно скажу: после войны стало хуже, чем во время.

— Так это же естественно.

— Что естественно? После войны немцы, которые, вроде как, проиграли, жили в сто раз лучше, чем мы — победители. И у меня вопрос, как понимать, кто победил в войне: человек, который лучше живет, или тот, кто подыхает от голода с гордо поднятой головой?

— Ты о чем вообще?

— О том! Клал я на их лозунги про победу! Человеку стало хуже! Я уважаю, нет, я преклоняюсь перед ветеранами, перед героями. Они умирали, они сражались. Но их кинули!

— Степаныч, ты не патриот!

— Ненавижу это слово! У Льва Толстого есть статья «О патриотизме», в ней все написано.

— Что написано?

— Что это спекуляция. Под это дело можно людям мозг заср…ть и на смерть их отправить. А война — это рейдерский захват, как сейчас принято говорить. Один менеджер пытается отобрать собственность у другого менеджера. Только люди гибнут. Обычные люди, у которых семьи, любовь, свое маленькое счастье.

— Какой ты продвинутый. Рейдерский захват.

— Вот тебе пример! На наш автосалон в девяностых наехали бандиты. Ребята взялись за монтировки, а я нет — продолжал работать. Мне класть, какой менеджер будет на моем труде деньги зарабатывать, главное, чтобы зарплату платили. Это не мои разборки. Власть поменялась, а я работаю. Так и война. Власть поменялась, а люди живут. Которые в боях за менеджера не погибли.

— Ты хочешь сказать, что тебе все равно, какая была бы власть после войны?

— Давай за героев, которые погибли и тех, кто еще жив. Жаль их. Вечная память.

Степаныч всегда был провокационно логичен. При этом самые резкие высказывания он сопровождал оговорками, чтобы не задеть ни чьих чувств. Я помню его пассажи о перестройке, гонке вооружений, духовности. Мне рассказывали, что во время каких-то выборов он в своем автосалоне залез на крышу джипа и три с половиной часа агитировал «против всех». Аудиторию составили не только местные работяги, но и клиенты, и даже его начальство. Хозяин автосалона был полностью поглощен выступлением Степаныча. Он обнаружил, что работа стоит аккурат через три с половиной часа. С тех пор на работе, насколько я знаю, Степаныч никогда больше не позволял себе ни выпивать, ни высказываться, — запретили. Он молча работал два дня через два. Вечером второго дня всенепременно надирался, философствовал. Если было с кем, — полемизировал. Жесткий рабочий график и невозможность высказаться на работе роднили его с менеджерами и прочими офисными крысами. Все мои знакомые русские души, облаченные в фальшивую американскую улыбку и белый воротничок, томимые в офисах, каждую пятницу надираются до беспамятства, наверное, чтобы не потерять идентификацию.