Поляна, 2013 № 03 (5), август - [46]

— Я с некоторых пор чувствую и присутствие твое и подсказки. Арбалет и кастрюля — вот, вроде, и все… Нет, постой! Спасибо, что вывел меня на берег между камней. Подсознание — штука непонятная… Как ты это сделал? Не волю же мою сломал?

— Конечно, нет. Это запрещено. Можно лишь намекнуть. Подсказать. Сослаться на похожий случай. Человек должен сам принимать решения.

— А почему же столько неправильных и даже гибельных для себя решений принимает человек?

— А потому что… видишь, я светлый! — Александрос качнул сияющим белым крылом, — а есть еще черные. Место светлого — справа, место черного — слева.

— Но если ты такой умненький и все тебе заранее известно, то «скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?»

— Не кудесник и не любимец, а всего лишь служебный дух.

— Служебный дух? Меня сейчас очень беспокоит мое здоровье, а ты ведь знаешь будущее. Скажи…

— Не скажу! — с раздражением буркнул Александрос. А Сашка почувствовал нечто вроде злой радости: наконец-то вывел этого красавчика из себя!

— Почему? (Не слезу с него, пока не узнаю!)

— Можешь не верить, но будущее нам известно еще меньше, чем вам.

Гарт крайне изумился:

— Ничего нам не известно! Мы тыкаемся во все углы, как слепые котята.

— Неправда! Ты ведь с утра планируешь день и чем тебе заняться?

— Так.

— И неделю, и месяц, и год, и жизнь ведь планируешь примерно?

— Вот именно, примерно!

— А точнее и нельзя, ты не один на свете. Будущее свое ты каждую секунду куешь из настоящего вместе с Ним: прямо пойдешь — женату быть, направо пойдешь — богату быть, налево пойдешь — убиту быть. А вот наше будущее целиком от вашего зависит. А мое — от твоего. Понял?

— Меньше половины.

— Знаешь, что в тебе самое плохое? Часто ты серьезные вещи в шутку превратить пытаешься. И делаешь это так неумело, что скоморошеством отдает. И сразу… сразу слева от тебя мой недруг возникает. — Он встал и отряхнул рукой свою белую рубаху, как кузнец свой фартук от сажи отряхивает.

— Ну, мне пора!

— Подожди, не сердись, дружок! Что же ты, хранитель, бросаешь меня с температурой и с этим… с недругом оставляешь!

— Молитвы матери охраняют тебя лучше всех ангелов. И черный лишь может кружить вокруг, пока… пока ты сам его не позовешь, — Александрос смотрел прямо на Сашку и глаза его были полны слез, — а мне пора, я существо подневольное. Не понимаете вы, люди, какое это счастье — самому выбирать свой путь!

— Помоги, Александрос! Помоги выздороветь! Не оставляй меня одного, защитник мой!

— Я не волен оставить тебя, даже если б и захотел. Но и мне надо время от времени по своим делам. Я скоро вернусь. Я рядом.

— Скажи, по крайней мере, надо ли пить таблетки?

— Конечно, надо! Нельзя долго терпеть головную боль.

— А потом?

— А потом… Как станешь засыпать, позови (это я, пожалуй, могу тебе сказать) в свой сон Петра, соседа своего. Он всю жизнь в тундре. Опытный. А мне пора.

«А говорил, будущего не знаешь!» — хотел Гарт крикнуть ему вслед, но Александрос неожиданно исчез, как растворился, лишь легкое сияние еще мерцало над старым ящиком у костра.

17. Не храбрый портняжка

Оставшись один, Сашка кинулся проверять аптечку. Осталось две таблетки аспирина, а «поносных», как и было — пять. Сашка хотел их выкинуть, а потом подумал: «Стоп! А вдруг — это самое… к бронхиту еще и диарея привяжется? Не-ет, пусть лежат пока». Никаких таблеток он пить не стал, решив выдержать характер и узнать, сможет ли вообще утром подняться.

Уложив по бревну на обе нодьи, он опять залез в спальник, хорошенько подоткнул мох под бока, прочитал на ночь «Отче Наш», а закончил молитву так: «А теперь, Господи, если есть на то воля Твоя, пусть придет в мой сон Петр Поликарпович Ольховик, мой сосед и коллега. Поговорить надо. Аминь». Но заснуть не смог. Кашель душил его. И сильно душил. При каждом приступе, казалось, голова лопнет. Пришлось нарушить слово и выпить таблетку аспирина. Головная боль уменьшилась, но кашель все также разрывал легкие.

Убедившись, что заснуть не удастся, Сашка решил приняться за чуни. Покрутил шкурки в руках, еще раз промял их и примерил на ноги — годится! А шить там всего ничего: три-четыре стежка в носке, бывшее птичье горло затянуть, да завязочки пришить. Долго, по стежку-стежочку шил он эти галоши-тапочки. Когда стали готовы, положил в них стельки из сухого мха — красота, а не лапти!

Прошелся в них у костра — слишком мягкие, каждый камешек стопа чувствует. Тогда опять обул свои деревянные сандалии и привязал их к ногам. Вот теперь — самое то! Опробовал новую обувь прогулкой к ручью. Постирал свои носки-рукава и повесил их на колышек у костра. Высохнут — на место пришить.

Давно уже подметил Сашка: всякое посильное занятие отвлекает от мрачных мыслей. Когда не лежишь, а сидишь или ходишь, кашель не так мучает.

Под утро, когда солнышко явственно пошло вверх, он тоже подтянул постель повыше и попытался заснуть в положении сидя, но только смежил веки, как обратил внимание на возмущенные крики чаек, все еще пировавших на моржовой шкуре недалеко от бивака. «„Босой“, что ли?» — охотник выглянул из-за камня. Шкуру с увлечением теребили медведица и два медвежонка. «Босая» пыталась отгрызть кусок от толстой роговой пластины, в которую за эти дни превратилась и без того жесткая кожа моржа, а малыши просто лизали то, что им осталось от чаек, совсем как собаки вылизывают тарелку. Гарт взял в руки дымящуюся головню и поднялся над камнем: