Поляков - [5]

Не отстаёт и город Томск.

Всё так же в нём живёт наша семья: муж с женой, дети — девочка и мальчик. Отец любит механику, вернувшись со службы, делает всякие механические приспособления. На двери стоит особый рычаг, закрывающий её. Это сейчас слово «доводчик» известно всем, и давно забыты страшные пружины, что поддавали посетителю в спину. А тогда возвратный рычаг в провинциальном доме — редкость. Смотрим дальше — модель паровой машины угнездилась на подоконнике.

Семья живёт той жизнью, какой должна жить русская интеллигентная семья. Лёгкий звон ложечки в стакане — чаепитие гостей. В университетском городе круг знакомств узок, все знают друг друга. Вот над крахмальной скатертью плывут черепок древней амфоры и наконечник копья — это друг дома приехал с раскопок. На минуту задувает жаркий крымский ветер, шевелит кисти на скатерти, пахнет крымской степью и морем… И всё пропадает, когда находки возвращаются обратно — в портфель гостя.

Взад-вперёд ходит поршень — и это называется возвратно-поступательное движение. Поступательным движением семья уже укоренена в Сибири, но никто не знает, что будет и возвратное.

Ребёнок ползает по кровати, выглядывает в окно, на следующий день у него второй в жизни день рождения. Уже куплено немудрёное, по военному времени скромное, угощение, как вдруг окно выгибается от криков мальчишек: 2 марта до Томска доходит весть об отречении царя.

С недоверием смотрит юрист Поляков на Временный комитет общественного порядка и безопасности. Что-то в нём зыбкое и непрочное. Нет веры в конституционных демократов, не внушают доверия социалисты-революционеры, и уж вовсе не ясны социал-демократы.

Повалили по улицам люди с красными бантами, убрали со стен гимназии портрет человека с голубой Андреевской лентой поперёк мундира, с аккуратно подстриженной бородой. Пошло смутное, непонятное время, и царь Николай не видит его, потому что портрет прислонён к стене — только побелка перед глазами у государя. Скоро и его потащат на убой — в подвал с белёными стенами.

В апреле прошли выборы в губернское собрание. Юрист Поляков вернулся с голосования разочарованным — странные лозунги у власти, будто она сама себя уговаривает, убеждает в силе… А в мае неожиданно Томскую губернию поделили пополам — на Алтайскую, со столицей Барнаулом, и Томскую. И наконец, грянул переворот. До провинции всё доходит с запозданием, несмотря на стремительность проволочного телеграфа — вот ещё вчера юрист Поляков ходил на службу, а сегодня плотно задёрнул шторы на окнах. Пятьсот солдат во главе с большевиком Голиковым взяли власть.

Только задумались о том, при какой власти учиться говорить маленькому Виктору, как в мае большевики исчезли.

Растворились большевики, будто не было их, снова открыты гимназии, снова надо ходить на службу. Власть в Томске все же временная — Временного Сибирского правительства. Но на самом деле власть военная — где гарнизон, там и власть.

Дело в том, что в Сибири большевиков было немного — нет, разного народа, конечно, ссылали туда изрядно — в томскую и нарымскую ссылку окунулись и декабрист Батеньков, и анархисты Бакунин с Кропоткиным. Не один десяток революционеров глядел на тайгу в избяные окошки, да большая часть их после Февральской революции подалась обратно в столицы. Дело в Сибири решили запасные гарнизоны. Винтовка рождает власть, даже если это винтовка в руках запасного, невоевавшего или раненого солдата. Чьи солдаты — того и право.

С тревогой на всё это смотрела семья Поляковых — их класс был другой, чуждый, и от революции радости ждать не приходилось. Голода нет, но соли да спичек уже не достать.

Разлад наступает в государстве, встают заводы, и ветер гонит по улицам бессмысленные ведомости, бланки и прочую гербовую бумагу. Вся забота о быте ложится на плечи учительницы.

Вот колодка, вот заготовка для башмака — пальцы, привыкшие держать тонкое пёрышко — донести чернила до классного журнала, — сжимают толстую сапожную иглу.

В январе восемнадцатого закрыли все банки — жизнь показывала, что от нужды зарекаться невозможно. Летом 1918 года у красных в Сибири было чуть больше тридцати тысяч бойцов, у их противников — около шести тысяч, но дело в том, на чьей стороне были сами сибиряки^{5}.

А Сибирь была особым местом — в тайге не повоюешь. Не русская равнина, не украинская степь — не полетишь тут на тачанке с гиканьем и свистом, не рванёшь будённовской лавой на врага. Белые держали власть крепко. Жизнь шла вдоль железных дорог да вдоль рек, сунешься на таёжные заимки со своим делом — мигом схлопочешь пулю в лоб из-за крепких стен. Над городом реял бело-зелёный сибирский флаг. Белый цвет — то снега сибирские, зелёный — то сибирская тайга. Тайга покрывала снег, зелёный треугольник был сверху, но в военные зимы казалось, что снег — повсюду. Листки газет путанны и невнятны — только Москву несколько раз берёт Белая гвардия, а уж про остальные города и вовсе ничего не понятно^{6}.

В Омске осели многие столичные жители: двигаясь с Запада на Восток, они в результате своего движения оказывались «за пазухой» у Томского университета, среди служащих томских фабрик. Это был род внутренней эмиграции, пристанище на пути к Владивостоку, к отступлению и эмиграции настоящей.