Полвека любви - [34]

Узнав об этом, старший сержант Васильченко просверлил меня гневным взглядом и сказал:

— Утек, значить?

Я был рад, что «утек» от него. Впрочем, месячный срок строевой подготовки подходил к концу, а вместе с ним заканчивалась неограниченная власть над нами этого неутомимого горлопана. А в ноябре Васильченко демобилизовался.

Клуб батальона помешался в маленькой белой кирхе, стоявшей уединенно на опушке леса. Ее шпиль был не выше окружающих сосен и берез. Могло показаться, что кирха эта была задумана не как место для беседы с Богом, а как символ лесной тишины и покоя. Теперь в небольшом сводчатом зале кирхи по вечерам стучали бильярдные шары, гремел патефон, кружились в танце, шаркая сапогами, солдаты, и всюду были развешаны лозунги, в их числе «Превратим полуостров Ханко в неприступный советский Гибралтар!».

Ранним утром я пришел в этот клуб. Дубовая дверь была заперта, на мой стук отозвался только дятел, где-то долбивший сосновую кору. Я побродил по лесочку. Еще только начинало светать, было тихо вокруг, и такая тоска вдруг подкатила к горлу, что хоть беги обратно в роту — к Славке, к Лымареву, пусть даже к Васильченко — лишь бы услышать человеческий голос.

Когда я снова подошел к клубу, дверь была раскрыта. Неподалеку, под березами, умывались двое, поливая друг другу из котелка. При этом один, во франтоватых галифе и начищенных сапогах, в нижней рубахе, рассказывал о своей победе над какой-то Галиной. «Г» у него было фрикативное: «Халина». Второй, фыркая под струей воды, похохатывая, торопил: «А дальше?» Как раз дошло до главных подробностей, но тут рассказчик заметил меня.

— Чего пришел, солдатик? Клуб закрыт, рано еще.

Я начал объяснять, но второй, мельком глянув на меня, сказал нетерпеливо:

— Да это новый художник, его на днях начальник вызывал. Ну, догнал ты ее, а дальше как?

— Новый художник? — Парень во франтоватых галифе уставился на меня. У него было скуластое лицо и раскосые, карие, лихие глаза. — Это как понимать?

А я уже понял, что это Беляев, штатный клубный художник, о котором начальник клуба говорил, что он в отпуске. Наверное, только вчера приехал. Снова я начал объяснять, что меня берут в клуб временно, и опять меня перебил тот, второй. Растирая вафельным полотенцем коротко остриженную голову, он крикнул мне:

— Да обожди ты! Тоже, явился! — И к Беляеву: — Давай, Михаил, дальше-то как?

Это был Жорка Иванов, киномеханик.

Я вслед за ними вошел в кирху. К полутемному залу примыкала крохотная каморка, — может, в ней раньше жил привратник. Теперь тут жили Беляев и Иванов. Прежде чем войти в каморку, Беляев сказал мне:

— Вот что, новый художник. Слазь на колокольню, там мел и клей найдешь. Разведи костер и давай вари. Готовь грунтовку.

Я стоял в растерянности. Из каморки доносились хохоточки и восхищенные выкрики киномеханика, которому Беляев досказывал свою историю.

По винтовой лестнице я поднялся на колокольню. Здесь, под шпилем, не было никакого колокола, а была маленькая комнатка с узкими, как бойницы, окошками. Она служила Беляеву мастерской, была заставлена фанерными щитами, подрамниками, котелками с застывшей клеевой краской, банками с гуашью. Были тут и плитки столярного клея. Мела я не нашел, да и не умел я делать грунтовку. Ни черта я не умел! Пойду-ка хоть костер разожгу.

Спустившись, насобирал возле клуба валежника и попытался поджечь. Сырые ветки выбросили жидкий дым, как бы опровергая истину, что дыма без огня не бывает. Я промучился с полчаса, потом вышел Беляев, шапка у него была лихо сдвинута набок. Иронически взглянув на жалкие плоды моих стараний, он спросил:

— Ты где художничал?

— Нигде, — буркнул я.

— А Жорка говорит — в Академии художеств учился. Чего ж ты вкручивал начальнику?

Я сказал, что действительно проучился год в Академии художеств на искусствоведческом факультете и умею рисовать карандашом и акварелью, вот и все.

— Ну ладно. — Беляев смягчился. — Тут это все не надо. Там за кирхой плотники щиты сбивали, пойди притащи щепок.

Через несколько минут вовсю пылал костер и в подвешенном над ним ведре булькало белое варево для грунтовки. Мы разложили на земле щиты и принялись грунтовать их. Это оказалось несложно, только мажь кистью поровнее, без подтеков.

За работой мы разговорились с Беляевым, и я узнал, что родом он из северокавказской станицы Гулькевичи, работал там до службы художником в клубе, там же и отпуск провел, погулял «как следует быть», и что на Ханко скучища, лес да лес вокруг, вот в Эстонии, где до этого стоял батальон, совсем другое дело было.

Пришел начальник клуба политрук Александр Александрович Шерстобоев — высокий, в длинной шинели, в аккуратном шлеме.

— А, собрались, художники? Как погулял, Беляев? Хорошо? Ну, потом расскажешь. А сейчас — вот. — Он извлекает из кармана сложенные тетрадные листки. — Времени до праздников мало, а лозунгов много. Так что поторапливайтесь.

Беляев перелистывает тексты лозунгов, ворчит:

— Длинные все… В отпуск уезжал — за бдительность писал. Приехал — обратно бдительность…

В рукописных шрифтах я немного разбираюсь: стенгазетный опыт. Но пока я тружусь над одним щитом, переписывая цитату из последнего приказа наркома Тимошенко, Беляев уже покончил с тремя лозунгами. Он лежит на щите, котелок с краской справа, под рукой, строчка за строчкой быстро бегут прямые, слегка закругленные кверху и книзу буквы. Очень экономичный шрифт. Надо бы перенять…