Полутораглазый стрелец - [24]

Возникнув из облака пыли,

Клеенчатым манит бессмертьем

И прячет бессмертье в духан.

Но грузом верблюжьим ложатся

На плечи полдневные ночи.

Он лжет, предводитель попоек, —

В Куре не иссякла вода!

И я сквозь дремучее слово

Вхожу в подведенные очи,

В твои ненаглядные очи,

Где мне не указ тамада.

Пылают колхидскою славой

Вдали огнекрылые выси,

Ласкает руно золотое

Подошву разутой горы,

И кровосмесительства слаще

Мне имя твое, Тбилиси,

Как память предсуществованья

В объятьях забытой сестры.

<Начало 1930-х годов>

106. КАВКАЗ

От огня подводного отпрянув,

Словно лик Кибелы в нем возник,

С ложа первозданных океанов

Всплыл новорожденный материк.

Расщепленный на две сердцевины,

Перешеек или пересказ

Евразийской правды, двуединый

В этом ли клянется мне Кавказ?

Для того ль преображало эхо

Голоса разноплеменных гор,

Чтоб вошел в бычачий щит месеха

Бактрии чудовищный узор?

И, промыты по тысячелетью

В русле человеческой реки,

Тонких жилок засинели сетью

Грузии прозрачные виски?

Нет возврата к ночи довременной,

Мы живем с тобою первый раз,—

Почему же я гляжу бессменно

В пламя неисповедимых глаз,

Словно в них, освободив прапамять,

Времени расплавилась броня

И они, того не зная сами,

Зарева подводного огня?

<Начало 1930-х годов>

107. 16 ОКТЯБРЯ 1935 ГОДА

Я твоей не слышал речи горной,

Я твоих полынных не пил слез:

Я с друзьями прах твой ночью черной

На Мтацминду перенес.

Ты, чей клекот соприроден выси

И перекликается лишь с ней,

Ты в последний раз взглянул на Тебилиси,

На ночное кружево огней.

Не по-человечески был жаден

Этот вырвавшийся на простор

Из глазных, землей забитых, впадин

Все еще горящий взор.

Чтó в ту ночь внизу предстало пшаву?

Чтó ты видел, темень бередя?

Города ль недремлющую славу

Или приближение вождя?

Или, может быть, невероятный,

Но действительностью ставший сон:

Неразрывный узел беззакатной

Дружбы побратавшихся племен?

Только там, где прежде билось сердце,

Дрогнули при свете свеч не зря,

В силу нам неведомых инерций,

Два полуистлевших газыря.

19 октября 1935

Тифлис

108—109. ЭЛЬБРУС

1

С каким упорством ищет взор

На горизонте поседелом

Твой контур, вычерченный мелом

Средь облакоподобных гор!

Верблюд, зарывшийся по грудь

В тысячелетние сугробы,

Ты возникаешь всюду, чтобы

Надежду тотчас обмануть.

Освободившись не вполне

От власти сна неугомонной,

Рукой мы шарим полусонной

По отступившей вдаль стене

И, помня о былой судьбе,

О бегстве месхов от Евфрата,

О факел, звавший нас когда-то,

Мы тянемся, как встарь, к тебе!

2

Не радугоцветным с кряжа Бермамыта

(Полярным сияньем объятый Кавказ!);

Не мытарем алчным, взимающим мыто

Со зрелища славы за каждый показ;

Не водоразделом скитальческой скорби,

Не вехою золоторунной возни

(Насколько же наши труды крутогорбей!

Насколько же наши счастливее дни!) —

Ты мне предстаешь на седом небоскате,

Самою природою запечатлен

Как чувственный образ земной благодати,

Не требующей и улыбки взамен.

Зачем же, когда полосатую пестрядь

На склоны накинет вечерний намыв

И душу с любою горою посестрить

Готов я, о Эльбрус, тебя позабыв,

Ты вдруг возникаешь на юго-востоке.

Еще не охваченном сизою тьмой,

Слегка укоризненный, страшно далекий,

Едва уловимый и все-таки мой?

<1936>

110. ИАФЕТИДЫ

Куда отвесть глаза, когда порфир багровый

Бежит из недр земли и, забывая стыд,

Передо мною мать, отбросив все покровы,

Кровоточащею родильницей лежит?

Куда укрыться мне от первозданной бури?

Я изъясняться с ней уже давно отвык,

Но резкий поворот — и близ Пасанаури

Смолкает времени оживший в камне рык.

Еще мгновение — за синею горою,

На холмах Грузии он превратится в речь,

Он нежную сестру напомнит, Каллирою,

Он будет музыкой — всегда гортанной! — течь,

Чтоб, уклоняя взор среди лощины голой,

Вплотную подойдя к истокам языка,

На тело матери накинул плащ Паоло *

И Тициан ** свои халдейские шелка.

* Паоло Яшвили.

** Тициан Табидзе.

<1936>

111. ПИРШЕСТВО НА НАТАХТАРИ

Мы женские рифмы оставим сидеть на дворе

До самого утра под выступом черным балкона,

Чтоб пойманной рыбою нам не метаться в ведре,

Чтоб мы не оглохли от шума, от плеска, от звона.

Они узкогорлы и необычайно стройны,

Они, как грузинские женщины, высоколобы.

И мы их присутствием издали будем пьяны,

Не смея вмешаться в течение шумной хехробы. *

И взором уверенным прадеда или орла,

С авчальского гребня слетевшего в сумрак жемчужный,

Окинет с балкона ночную трапезу Гоглá, **

Слегка насмехаясь над женскою дружбой недружной.

И, в горницу к нам возвратившись, как в лоно стиха,

Усевшись за стол, где пируют лишь наши созвучья,

Он слово возьмет, чтоб гостям объявить: «Чепуха!

Не будет у них ни веселья, ни благополучья!»

Мы квинби *** преломим, как нам заповедал Важа,

И, сколько бы кровь ни бурлила, на нас наседая,

Мы, выдержкой мужа превыше всего дорожа,

Дождемся тебя, соучастница наша седая,

В тумане ты выполнишь сводни двусмысленный труд,

Хотя бы окрестные горы краснели заране, —

И к нашим губам долгожданные губы прильнут,

Едва увлажненные за ночь душистым мухрани. ****

* Хехроба — женское пиршество (у сванов), куда мужчины не допускаются.

** Гоглá — мой друг Георгий Леонидзе (его прадед был «канцлером» при последнем грузинском царе).

*** Квинби — ритуальный хлебец.

**** Мухрани — чудесное мухранское вино, изготовляемое немцами-колонистами близ Натахтари, где в мою честь в октябре был устроен грандиозный банкет (без дам), о котором еще теперь вспоминают мои, видавшие всякие виды, друзья.