Полуночное солнце - [89]

— Вот, — заявил председатель, — просится к нам в колхоз. Говори свое слово, старик.

Человек еще более сгорбился и тихо заговорил о том, что он пастух с Золотой реки, с Малой земли, и просит принять его в колхоз.

— Кулаки говорили, что мы подохнем. Верил этому? — смеялся веселый паренек.

Старик тоже заулыбался, но ответил сурово:

— Нет. Много врали. Я знал правду.

— Батраков имел?

— Нет.

— Сколько жен?

— Одна.

— Где стадо?

— В Малой земле.

— Зачем ближе колхоз не выбрал?

— Там хуже пастбища.

Ощущение большой радости охватило Сяско. Он торопливо нюхал табак, затем снял малицу.

— Кто будет говорить о товарище? — спросил председатель.

Все удивились, когда подошел Сяско.

— Так, — проговорил он и испугался.

Колхозники одобрительно засмеялись неожиданному появлению постороннего человека.

— Я скажу только так. Был у меня хозяин Яли. Он говорил, что вы подохнете с голоду, как ушканы, что у вас русские берут, когда хотят, жен, что олени ваши — не ваши. Так говорил мой хозяин Яли, у которого было пять жен, а теперь три. Возьмите меня к себе. Я еще вижу хорошо, я еще умею ходить, хотя и болят ноги. Только я батрак. Возьмите меня, и я плюну в глаза моему хозяину.

— Мы примем тебя, — ответил председатель, — скажи только, знаешь ли ты этого человека…

Сяско повернулся к пастуху, сидевшему у стола, и остолбенел от страха.

— Я рад, хозяин, что ты, как змея, снял свою старую шкуру. Только Яли всегда останется Яли. Смотрите на него, пастухи. Я плюнул бы сейчас ему в лицо, но я благороден.

— Дохлый ушкан! — давясь злобой, крикнул Яли, выскакивая из чума.

Его проводил дружный уничтожающий хохот.

ЖЕНЩИНА ШЬЕТ САВАН

Запоздалый снег падал в мокодан. Снег на мгновение задерживался легким дымом потухающего костра и опускался на черное, высохшее в страданиях лицо Халиманко.

Он лежал на облезлых шкурах, и левая рука его, безвольно опущенная вдоль тела, еще чувствовала тление последних углей, присутствие последнего исчезающего тепла.

Ему хотелось попросить Сэрню, чтоб она подбросила хворосту в костер, но даже мысль об этом наполнила его жгучим страхом.

Сэрня, жена его, сидела по другую сторону костра и, утирая рукавом паницы слезы, шила ему, Халиманко, саван. Еще в бреду он чувствовал, как она примеряла длинные белые холстины к его неподвижному телу. Халиманко метался. Ему хотелось растоптать Сэрню, хотелось ударить ее ножом в наклоненное и сосредоточенное лицо, но изо рта вырывался какой-то горячечный хрип, а руки и ноги не повиновались.

И теперь вот она сидит против него и, сурово всматриваясь в Халиманко слезящимися глазами, скручивает нитку из оленьей жилы и шьет ему белую рубаху для последнего пути…

Она шьет медленно, точно обдумывая каждую стежку, смачивая жильную нитку слюной, чтобы шов был крепким, и все время смотрит на мужа.

Халиманко впервые за всю жизнь боится ее взгляда. Он лежит с закрытыми глазами. Тощая бороденка торчит над его запрокинутой головой. Падает снег на его веки и медленно тает. Дует ветер от моря, и свист его в лозняке по-осеннему тосклив и безутешен.

И тогда, чтобы утешить себя, Халиманко вспоминает сказку:

«Летела с лебеденком в страну солнца лебедка, и теплый ветер поднимал крылья птиц. Но на берегу большой реки стоял охотник. Он поднял лук и натянул тетиву. Свистнула, подобно змейке, голубая стрела с медным наконечником, и упал лебеденок, пронзенный в сердце, на каменистый берег реки с подмятыми крыльями.

С криком закружилась над сыном мать. Она сделала три круга, и не успел охотник поднять раненую птицу, как розовой звездой она рухнула с высоты и разбилась рядом с лебеденком…»

Но Халиманко вспомнил, что нет у него сына, и сказка не утешила его.

Юношей в горах Пай-Хоя он видел беркута. Еле волоча отяжелевшие крылья, беркут подковылял к краю пропасти и, минуту помедлив, сорвался вниз, на кроваво-оранжевые скалы. Тундровые крысы, вспугнутые его предсмертным криком, подбежали к его разбитому телу и, радостно попискивая, окружили его, поджав хвосты и шевеля длинными седыми усами.

Неужели и его, Халиманко, смерти ждут вот такие же крысы?

Холодок омерзения передергивает его тело, и он открывает глаза.

Сэрня шьет саван. Она не торопится. Она видит открытые глаза Халиманко, и впалые губы ее становятся жесткими, тесно стиснутыми.

— Крыса… — с ненавистью выдыхает Халиманко. — Ты крыса…

Женщина медленно шьет, не отводя взгляда от лица Халиманко. Она медленно шьет.

— Помнишь, — говорит она, — я не хотела выходить за тебя замуж, потому что ты был богат? Но ты опоил моего отца, и я стала твоей женой. Ты полгода не бил меня. Потом ты стал бить меня… Ты бил меня тынзеем, рукояткой ножа, таскал за волосы и под конец взял другую жену… Помнишь, — говорит женщина, — как ты бил меня по животу, когда я увидела хорошего человека, пожалевшего меня? Я думала — пришла новая власть, она сделает тебя бедным, и ты будешь от этого лучше. Но ты не стал лучше. Ты убил Егорку Лаптандера и отравил колхозные тропы. Только все это тебе сходило с рук. Но даже во сне ты все время думаешь о мести. Где твой пензер? Ведь ты бы мог позвать тадебциев, и колхозы бы погибли. Но ты не зовешь тадебциев. Ты уже не веришь в их силу.