Полуночное солнце - [88]

Утром она очнулась слепой. Она долго болела и скоро из молодой женщины превратилась в сгорбленную старуху.

Что ж она помнит?..

Волосатые кулаки Яли, его багровое лицо, сизый ядовитый дым да робкую пляску пламени чумового костра. Немногое она видела…

— Ничего я не видела, Нанук, ничего. Женщине лучше быть слепой. За это ее иногда жалеют.

— Теперь лучше жить, бабушка. Меня никто не посмеет ударить.

— Ты умная, — сказала Нэвля, — мне жалко тебя. Ты мучаешься, а они радуются твоим мукам. Они думают, что девушка не человек. — Она задумалась, и лицо ее неожиданно отразило нежную улыбку и участие. — Я уже старая. Мне все равно умирать скоро. Лечи меня.

— Ты не бойся. Созови пастухов. Мы им сейчас докажем.

Нэвля была первым пациентом. Пастухи, затаив дыхание, следили за «камланием» Нанук.

Оголив руку Нэвли, она протерла ее спиртом, и ватка почернела: Нэвля с детства не признавала купанья.

Достав блестящий ножичек, Нанук щелчком отбила кончик ампулы и, обмакнув лезвие ножичка, сделала надрез на руке старухи.

Нэвля дрожала.

— Ну вот и хорошо. Теперь ты не заболеешь оспой.

И она посмотрела на мужчин.

Те стали выходить из чума. Они не хотели подвергать себя опасности. Они вышли все до одного.

Скоро им пришлось вернуться.

В чум вбежала одна из трех жен Яли. Она была толстая и сердитая. Голос ее был настолько тонок и визглив, что, услышав ее крик, мужчины заткнули уши.

Не объяснив, в чем дело, она схватила чемодан Нанук и потащила его в свой чум.

Яли катался у костра. По черному лицу и судорогам Нанук догадалась, что он опился спиртом. Он корчился, и бурая пена ползла у него изо рта.

Мужчины связали тадибея, и Нанук влила ему в рот касторки.

— Теперь сделаем ему прививку.

Пастухи оголили его руку. Нанук, посмотрев на изрытое оспой лицо шамана, сделала ему надрез.

Яли вырвало, и он уснул.

Так спасение шамана стало его гибелью.

На следующий день Нанук делала прививки всем пастухам и охотникам.

В чум вошел Яли, но никто не уступил ему места у костра. Он был теперь для всех обыкновенным смертным, потому что не мог вылечить сам себя.

Последним подошел к Нанук Сяско. Он заворотил рукав рубахи и терпеливо ждал, когда ему поцарапают руку ножичком.

Яли не выдержал. Надменно и злобно он усмехнулся:

— Против оспы-то привила, а оспы нет. Никто ею не болеет.

Нанук засмеялась.

— Я же знала, что ты лгун. В колхозе «Кара-Харбей» я была вчера — там никто не болел.

— Дохлая рыба! — давясь злобой, выругался Яли.

Вечером он тщательно готовился в дальнюю дорогу. Он долго совещался с женами, потом ходил пугать Сяско, чтоб он, чего доброго, не бросил стадо. Сяско отмалчивался.

А когда настало новое утро и Яли уехал куда-то, Сяско пришел в чум трех жен хозяина. Он заявил угрюмым от побоев женщинам, чтобы отныне до приезда мужа они сами ходили стеречь стадо от волков.

Выловив принадлежавших ему оленей, он свое маленькое стадо пригнал к свернутому старой Нэвлей чуму и, запрягши нарты, нагрузил их немудреным скарбом.

Уехал он на север, чтобы никогда не встречаться с хозяином.

Короткий день постепенно меркнул. Предвесенняя ночь была звонка морозом, сияла холодным великолепием сполохов. Сани с поклажей медленно ползли к полярной земле. Там должны быть хорошие пастбища и воля Сяско. Сколько лет он мечтал о стаде в тысячу оленей! Мечты, как полярное марево, возникали в памяти Сяско. Он видел себя окруженным почетом, молодым и счастливым, как много лет назад, когда ему было двадцать лет, а Нэвле восемнадцать.

Мчались олени. Бешено свистел ветер навстречу саням, да небо, как шкура голубого песца весной, меняло свою окраску. Марево.

Старость. Холод. Нужда.

На вторую неделю Сяско подъехал к парме на горном перевале. Поставив чум у подножья сопки, в заветрии, он оставил маленькое стадо на попечение трех собак, которым не впервые было заменять пастуха, и пошел в гости. Над крайним чумом-палаткой плескалось красное полотнище. Пастух вошел в чум и удивился. Там сидело много оленеводов. Сяско скромно сел в угол и стал слушать речь ненца в противоположном углу палатки, у лампы-«молнии».

Это был, очевидно, охотник. Он говорил о том, что его бригада наловила колхозу пушнины стоимостью в тысячу оленей.

«В тысячу оленей, — беззвучно прошептал Сяско, — в тысячу оленей!»

Да! Он был бы самым счастливым оленщиком на Большой земле. Стало быть, не так плохо в колхозе, как говорил Яли.

И Сяско улыбнулся. Он с восхищением шептал слова рыбаков, выловивших много рыбы для колхоза в тундровых озерах; он слушал отчет пастухов, которые вырастили на каждую сотню оленей по двадцати пяти телят.

Только сами колхозники слушали без особого волнения слова о богатстве колхоза. Они даже ругали бригадиров за какие-то недостатки.

И вновь сердце Сяско наполнилось тревогой. Не потому ли они так равнодушны, что все заработанное отберут русские?

Пастух оглядел присутствующих. Русских не было. Он решил хорошенько расспросить пастухов после собрания.

Скоро он все понял сам. Председатель предложил всем поднять руки, и Сяско поднял свою. Следующим вопросом был прием в члены колхоза. Так догадался Сяско по нерешительности тощего старика, подошедшего к столу.