Полуночное солнце - [85]

И Хосей передал в руки почтальона деревянного профессора с голубыми глазами.

— Обязательно передай, сын у меня хороший мужик, только по тундре скучает.

— Передай, передай ему это, — весело кивает головой женщина, — пусть не плачет.

— Теперь у него хорошо наука пойдет, — сказал Хосей и гордо улыбнулся.

ЗМЕЯ С ЗОЛОТОЙ РЕКИ

Сизый дым слепил глаза. Потрескивали дрова в потухающем костре. Медный свет пламени падал на обезображенное струпьями лицо Егорки — сына батрака Сяско. Над больным наклонилась старая Нэвля. Дым от дров из плавника, выброшенного морем, сжег ей глаза. Желтыми старческими пальцами она провела по Егорову лицу, остановив движение на обветренных губах, пылавших больным жаром.

Старуха вспомнила болезнь своего сына. Он так же вот, недвижимый, пролежал неделю в чуме. У него испортилось лицо. Он бредил и метался. А когда умер, то его не пришлось даже похоронить, так и съели его труп волки в оставленном чуме.

— Плохо, Сяско, — промолвила старуха. — Нанук едет сюда, она, говорят, хорошо шаманит. К Хэди заедет, верно: Некучи у него заболела.

Отец сидел у ног больного. Он сгорбился и молчал.

Больной зашевелил губами. Он опустил горячую руку на плечо подползшего Сяско.

— Плохо, отец. Помни мое слово: иди к русским. Помрешь и ты здесь. Уходи со своими олешками.

Сяско не ответил. Он тихо отвел руку сына и подвинулся к костру. В раскосых глазах его дрожали расплывчатые огненные точки.

Старуха поняла тоску Сяско. Она, как побои мужа, знала жизнь Сяско. Давно это было.

Он был еще юношей, смелее орла, нежнее лебедя, сильнее зверя. Он любил ее, семнадцатилетнюю Нэвлю, красивую, как заря, рожденная в море.

Только где было батраку достать на выкуп пятьсот оленей? Потому Яли и стал мужем Нэвли. Злой и тщеславный, он решил посмеяться над Сяско. Он пригласил его в пастухи, пообещав хорошую плату, зная, как мучительно ему видеть Нэвлю женой другого.

Но Сяско согласился. Он затаил любовь глубоко в сердце, он видел, что с каждым днем все печальнее и печальнее становятся глаза Нэвли, тускнеют щеки. Появляются морщины. Горбится стан. В глазницы проваливаются серые, когда-то по-девичьи дерзкие глаза, пока наконец не гаснут совсем. И тогда Яли гонит Нэвлю из своего чума. Он говорит ей, что отныне она будет в чуме своего возлюбленного готовить ему пищу и принимать его ласки, тем более что на смену ей он взял еще двух жен.

И вот она в чуме Сяско. Он тоже стар теперь, как морской валун. Сколько лет он провел в стаде! Сколько горя он перенес близ любимой! Он взял у бедняка двухлетнего сына, вырастил его. И вот Егорка помирает. Егорке он отдал всю свою жизнь и помыслы.

Да. Все было.

Нэвля подходит к Сяско. Мягкими движениями руки она проводит по голове старика…

Сяско заговорил глухо о том, что нужно бежать из стойбища Яли. Только куда бежать? Много бедняков в тундре. Они делают колхозы. Но счастливы ли они?

В колхозах, говорят, учат всех колхозников есть из одного котла, брать жизнь из одной чаши бедняцкой нужды.

Так говорил Яли.

— Скажи, Егорка, правду говорит хозяин?

Сын уже не отвечал. Он лежал вытянувшийся, и малица стала ему коротка. Из глаз старухи, закрытых белой пленкой, скупо текли слезы.

— Скажи, что делать, сын? — спросил Сяско и, подбросив дров в костер, понял, что ответа он не получит…

В эту ночь Сяско решил все.

Утром он заявит хозяину, что больше не будет батрачить, а поэтому желает получить олешков. Затем похоронит сына и поедет в город. Там он продаст стадо, а сам поступит в батраки к попу или уряднику.

Яли разбил все мечты. Он заявил, что пока не может отпустить Сяско, а попа и урядника давно в городе нет. Там живут русские начальники, они не пьют спирта, а силой отбирают у ненцев их оленей. Егорку же он разрешает похоронить, пока он ездит в чум Хэди лечить Некучи. Если же Сяско в этом году еще раз попросит увольнения, то он, Яли, выбьет ему зубы. Сяско угрюмо заметил, что его зубы хозяин давно уже выбил.

В обед Сяско похоронил сына в глубоко вырытой могиле на вершине сопки. Батрак завернул сына в оленьи шкуры, обвязал веревками, а в закоченевшие руки вложил деревянного божка, чтобы легче было Егорке плыть на небо к великому Нуму.

Когда над могилой насыпал Сяско холм, подъехал Яли, Нэвля сжала губы и отошла в сторону. Она ожидала побоев, но Яли сказал:

— Хэди приехал за мной. За каждого олешка из трех тысяч ты отвечаешь собой, Сяско.

— Так будет, — ответил батрак.

Яли ударил вожжой головного и помчался прочь от холма. Старуха повернулась вслед уехавшему. Губы ее кривились в жалкой, бессильной злобе.

В чуме Хэди медленно потухал огонек.

Давно спряталось солнце за отроги Пай-Хоя.

Хэди, покачиваясь перед костром, обветренными губами тихо шепчет:

— Ой, беда… неладно, неладно…

В соседнем «поганом» чуме вот уже третьи сутки мучается в тяжелых родах Некучи — жена Хэди.

Хэди думает о том, что скоро приедет Нанук, его приемная дочь, а мать будет больна. Охотник закрывает глаза и вспоминает, какой была дочь пять лет назад: «Хорошая девка была».

В чуме становится холодно, и Хэди, натянув малицу, выходит из чума. Дует теплый, пропитанный морской солью ветер. Собака мчится к ездовым быкам. Пастух ловит оленей и запрягает их в нарты. Под оленью шкуру на санях охотник кладет белую шкуру песца и, гикнув на оленей, поворачивает упряжку вдоль морского берега.