Полуночное солнце - [11]

Фома зажег три свечи и, вытащив из-за уха гусиное перо, стал очинять его.

Приказный дьяк Фома походил на ушкуйника: широк в плечах, статен ростом. Косой шрам рассек его левую щеку. Это память о кулачном бое, когда приходили ремесленные люди из Тобольска и Березова. Они знатно бились на гладком льду великой реки сибирской Оби, и немало буйных голов полегло от жилистых кулаков дьяка. Нос и лоб Фомы были всегда в чернилах. Не расставался он и с гусиным пером, хотя в приказе бывал редко, проводя время в кабаках, драках да прелюбодеянии.

Самоедский толмач был прилежным другом Фомы. Вместе с ним он ходил по кабакам, дрался, пел песни и голодал, ночуя в приказе и присматриваясь к тому, какими титлами пишется кляуза, ябеда или челобитная к тобольскому воеводе или же к самому государю.

— Великая сила в моей науке, толмач, — хвалился Фома. — Захочу царским титлом бумагу писать — напишу. Захочу Тайшина на костре сжечь — сожгу. Мои кляузы суесловны, а батогам все-таки не плясать на моей спине. Зырянской тайболой, муромским лесом да двинскими староверскими скитами силен я. Куда захочу, туда и пойду, толмач. И тебя с собой возьму, потому скучно мне жить здесь среди болотных кочек. Дай мне только бог весны-солнышка, так я и был таков…

Из окованного железом сундука Фома вытащил бумажный свиток.

— Челобитную тобольскому воеводе писать приказано, — сказал он, значительно подняв правую бровь, — остяки да самоеды не унимаются… Стрелу прислали. Воевода сказал — ехать тебе со мной ясак в тундре собирать, напугать их заранее. Собирайся, коли… Завтра поедем…

Толмач равнодушно смотрел на дьяка. Лишь еле заметно дрогнули уголки губ да глаза стали темными.

— Едем, — сказал он так тихо, что дьяк поежился от неприятной дрожи, пробежавшей по спине.

— Ты что? — спросил он, внимательно разглядывая толмача.

— Едем. Мне все равно, — сказал толмач и покинул приказную избу.

На крыльце он постоял несколько минут. Солнце уже закатилось. Темно-синие сумерки наползали на тундру.

— Нибяв… — сказал тихо толмач. — Мать…

И лицо его побелело.

8

В месяц Отела подули с солнечной стороны легкие ветерки, снимая ледяную корочку с ветвей тундрового тальника. Медленно и глухо оседал в оврагах снег, и на побережье появились первые ясовеи[23] весны, пунухи — тундровые воробьи. Где-то за горизонтом глухо роптало море. Шум его становился все настойчивее и грознее.

Таули сидел у костра, растирал краску и думал об отце. Отец уже трое суток не возвращался с охоты. Где мог запропаститься отец? Не попал ли в полынью? Не оступился ли на горной тропинке?

Таули уже хотел надеть лыжи, чтобы найти его, но весело завизжали собаки в стойбище, и на ближайшей сопке показался Пырерко. Нарты его, запряженные собаками, едва ползли по вязкому снегу.

Охота была удачной, но лицо Пырерко было тревожным.

— Мужчины! — крикнул он. — Выйдите из чумов, мужчины!

И мужчины вышли из своих чумов. И в руках каждого из них сверкал обнаженный нож.

— Мужчины, — сказал Пырерко, — за горами уже русские. Они идут получать с нас ясак.

— Ясак? — испуганно повторили мужчины.

— Подумайте об этом, — сказал Пырерко, — и приносите хорошие мысли в мой чум… Русские хитры, но мы не глупее их…

И, торопливо поев, Пырерко сказал жене, чтобы она ушла в гости, ибо он хочет говорить с мужчиной.

Женщина ушла, захватив свое шитье.

— Таули, — сказал Пырерко, — тебе уже идет семнадцатая весна. Твой лук отмечен и крестиками, и зарубками от одного конца до другого.

— Я слушаю тебя, отец, — сказал почтительно Таули.

— Много зим и весен тому назад, — продолжал старик, — я повел стойбище в страну счастья. Об этой стране пелось в сказках. Там много зверей для охотников, ягеля для олешков, рыбы для рыбаков — и нет русских, нет царя и его слуг, которые бы собирали с нас ясак. Я думал, что здесь, в горах, и находится эта страна счастья, но ты слышал, что русские идут сюда? — Старик помолчал и продолжал устало: — Рыбаки мне сказали, что в большой тундре есть люди, знающие дорогу в эту страну, но я уже стар, а ты молод и силен. Никто и не догадается, что ты ищешь счастья для своего племени.

— Я готов, отец, — сказал Таули.

— Не торопись. Живи в стойбищах. Паси олешков. Охоться. Но помни о своей большой дороге.

— Будет так, отец, — сказал Таули и, положив в мешок мяса, обнял отца, перекинув через плечо лук и колчан, наполненный стрелами.

Свистнув своей белой собаке, он запел веселую песню и на широких лыжах, подбитых шкурой, пошел по тундре.

9

Утром следующего дня юноша подошел к неизвестному стойбищу и увидел мужчину, лежащего навзничь на запряженных нартах. Мужчина глядел на утреннее солнце и плевал в небо.

— Что делаешь? — спросил Таули.

— В небо плюю.

— И хорошо получается?

— Неплохо.

— Зачем плюешь?

— К жене моей меньше родных будет ездить, и мясо будет цело.

— Дурак, — сказал Таули, — твое стадо наполовину волки съели, а ты в небо плюешь.

Пастух испугался и перестал плевать в небо. Он поблагодарил Таули и уехал к стаду. А Таули вошел в чум и сказал молодой хозяйке:

— Мясо-то готово?

— Готово, — сказала женщина.

— Положи мне его на нарты. Я твоего мужа от жадности отучил. Он сказал мне спасибо и мясо велел взять.