Полукровка - [12]

Только подумал и почти решился на такое окончание старой гнусной истории, но вошедший обратно Дед своим благодушным видом вновь разбудил сгладившиеся было угрызения совести старого вояки. Он вновь вернулся в прежнее твёрдое уверение во всём сознаться, решительно встал, поправил поясной ремень, как гвардеец перед рапортом личному начальнику. Далее он от навалившегося волнения, не слыша собственного голоса, стал произносить заранее заученные фразы:

— Послушай меня, старый мой товарищ.

Дед от такой торжественности опешил и чуть не шмякнулся на табурет, однако у него хватило выдержки сесть плавно, но рот при этом закрыть забыл.

— Нет большой нужды трепаться про моё к тебе уважение и мою к тебе благодушную любовь. Сегодня мы расстаёмся навсегда и боле никогда не свидимся.

Дмитрий Михайлович был поражён происходившим и отчаянно не понимал ничего из услышанного. Такого красноречия не замечал за другом ранее и был совершенно не готов к восприятию оного. Расставание расставанием, но что за тон!

— А ну, замолчь! — почти заорал он и, приподнявшись с табурета, как следует, чувствительно встряхнул лектора за оба плеча. — Что случилось? Стёпа! Друг! Что с тобой?

Степан замолк, потупил взгляд, моргая и глядя себе под ноги, через силу продолжил выдавливать из себя отдельные слова:

— Прошу! Послушай, не перебивай. А то, знать, уеду, не скажусь и тогда наступит мне полный конец, не могу дальше с этим жить. Хотя жизней наших с тобой крохи остались, но, поверь, ни минуты не сдюжить отсель. Пойми! Сил моих нет боле.

Слеза предательски скатилась по щеке, затем перебралась на окладистую поседевшую бороду старца и с ходу увесистой каплей шмякнулась на сапог. Одновременно с этим зашуршала бумага. Это Степан полез в карман и вынул из него газетный свёрток, а из него — блокнотик. Бордовый старый переплёт, изрядно потёртый, но без признаков ветхости. Надёжно сделано, рука большого мастера, ни дать ни взять. Стороннему наблюдателю легко было разглядеть, что ситуация промеж них сложилась не игровая. Притворяться никто и не собирался. Между этими двоими людьми и впредь было всё по-настоящему и ныне происходящее не подвергалось сомнению. Протянул Степан проклятую им много раз книжицу. Держит её пред собой, рука сама по себе вздрагивает, и глаз поднять не в силах. Чудится ему, что смотрит на него сейчас Дмитрий Грозный в упор, а он от этого взгляда тает, как свеча в горячей печи. Гнётся и корчится он под испепеляющим взглядом старого друга, старшего брата и мудрого отца — своего непререкаемого Дмитрия Михайловича.

— Держи, Михалыч. Посмотри на позор мой, на рану мою незаживающую. Только об одном умоляю — прости. Найди силы и прости за всё, поверь мне, не по своей воле от тебя тихарился. Грех мой велик, точно знаю, равного ему не придумать, только не жить мне больше с ним, прости ради нашей друж…

Вдруг осёкся Степан, сорвался его голос, затих и страшно стало ему произносить это заветное слово. Как знать, станет ли Сериков Дмитрий Михайлович считать его другом после того, что откроется ему после прочтения доносов на него самого в спецотдел крайкома партии. Это Степан так считал, что его письма с отчётами о жизни старого друга почтальон систематически доставляет в эту организацию, а на самом деле кто его знает куда. Степан приготовился к самому страшному. Ему сейчас стать проклятым ничего не стоило — готов! Провалиться на этом месте сквозь землю прямиком в ад — готов! Стерпеть пощёчину, упасть в ноги другу и молить о прощении — готов! Натерпелся он за все долгие годы, словами не выразить. Осталось собрать нервы в кулак и терпеть, терпеть — уже совсем немного осталось.

«Не пойму — почему так тихо? Но отчего же не треснула земля пополам и почему она прямо сейчас подо мной не разломилась, почему не поглотила меня с головой в свои недра?» Вотвот придётся поднять взор и взглянуть в ужасающую бездну, которая сейчас должна быть вместо глаз Деда. Тяжело, невыносимо тяжело. Самые скорбные ощущения в эти минуты одолевали Степана.

«Что вообще происходит? Что за тишина? На этом свете я сейчас или, может, уже нет?»

Мысли наперебой кружились в воспалённом мозгу, готовые взорвать его изнутри. Степан, практически на грани истерики, готовый к любой самой страшной развязке, медленно стал поднимать склонённую голову. Тут его полный удивления взгляд уткнулся в цветущее ангельской улыбкой лицо Дмитрия Михайловича. Степан опешил: «Что за фокус, Михалыч стоит не шевелясь на своём месте, как ни в чём не бывало, даже не моргнув, смотрит прямым взглядом и умилённо, почём свет лыбится».

Старик, обессилев от напряжения, на расслабленных ногах медленно стал опускаться вниз и, наверное, грохнулся бы на пол, если бы не табурет позади него. А Дед, стирая с собственной ресницы слезу умиления, дрожащим, ласковым голосом заговорил:

— Сознался всё же, родной, как же я тебя люблю! Я знал, я ведь точно знал, что не смолчишь. Очнись, дружище, — это я с тобой говорю, твой Дмитрий. Ну что, спустился на грешную землю, али мне ещё чуток прождать?

Оказалось, что на этот раз Степан был готов к любому раскладу, кроме этого. Так и не разобравшись — где это он сейчас, что с ним происходит в данный момент, сидел он на табурете весь обомлевший, заворожённый, потерянно и смиренно, как первоклассник перед учителем на первом в своей жизни уроке. Руки лежали на коленях, рот приоткрыт, взгляд, глупее не придумать, один в один салага-первоклассник. Оцепенение отступило, как только рука Деда легла на его плечо. И вместе с прикосновением руки некое облегчение, словно ласковый тёплый ветерок, всем своим телом ощутил Степан.