Полуденные песни тритонов - [60]

Жить, писать, общаться…

Можно и так:

ПИСАТЬ, ЖИТЬ, ОБЩАТЬСЯ,

ЖИТЬ, ОБЩАТЬСЯ, ПИСАТЬ…

Филиппович писал про жизнь горно–уральских поселков в стилистике Фолкнера и с лексикой Лескова. Я до сих пор убежден в том, что именно он может быть назван ВЕЛИКИМ УРАЛЬСКИМ[71]ПИСАТЕЛЕМ, а не тот же П. П. Бажов, сказы которого я помню больше по диафильмам, которые мне крутил дед на даче, чем по типографским изданиям. И более великим, чем многолетний житель С-Петербурга Мамин — Сибиряк. В прозе Филипповича на самом деле было нечто настолько уральское, что временами читать ее так же невозможно, как здесь жить — не то, что воротит с души, душу сворачивает!

Когда я в первый раз пришел к нему в контору — он был инженером и служил где–то возле вокзала, — то он выстукивал на старой пишущей машинке беловик своей повести «Высокие чистые звезды». Я запомнил название — мне тогда оно понравилось.

Мне он тогда вообще понравился, высокий, кряжистый, с бородой, в общем — писатель.

Непонятно почему, но он начал со мной общаться. Наверное, из — за письма Астафьева.

И общались мы много лет, до его смерти в 1983 году.

Тогда он давно уже был членом СП, у него был дом в деревне и он вел вроде бы типичную жизнь часто издающегося, пусть и в провинции, советского литератора, только когда мы увиделись незадолго до смерти, то я был ошарашен тем неистовым ревом, с каким он вначале кричал кому–то, мне неведомому, про «Записки из мертвого дома» Достоевского, а потом вдруг мрачно выдохнул из себя апокалиптическую фразу:

ГРОБЫ, ГРОБЫ!

Больше я его никогда не видел.

Иногда мне кажется, что вот все они и были настоящими, а мы какие–то невнятные существа, лишенные души. Я понимаю, что это бред, и что на самом деле если у меня и вызывает уважение их этическая позиция, то это не значит, что сам я придерживаюсь такой же, не говоря уже об эстетике.

Но я ничего не могу поделать с тем, что временами мне безумно жаль одного — дело не в том, что этих людей больше нет на свете, почему–то начинает возникать ощущение, что их никогда и не было, вот чего мне действительно жаль!

Наверное, в последний раз я ощутил такое болезненное и неприятное покалывание, когда узнал, что умер Георгий Витальевич Семенов.

Почему–то мне всегда везло на знакомства с писателями, которых я почти не читал!

Хотя какие–то рассказы Семенова я все же читал, а потом — уже была перестройка, и мне вдруг подфартило: решили отправить на писательское совещание/семинар в Белоруссию, в какой–то дом творчества — внезапно оказался в его творческом семинаре.

Это был декабрь 1987‑го, Наталья возилась дома с двухмесячной Анной, а я планировал, как перестать быть struggling writer, и всерьез надеялся, что эта писательская тусовка мне поможет.

Она помогла в одном: Семенов открыл мне секрет, как он может пить много кофе до позднего вечера и много курить, а потом все равно засыпает без всякого снотворного.

Он пил перед сном корвалол.

По 25–30 капель.

Каждый вечер, если, конечно, не пил водку.

С тех пор я стал записным корвалолистом, хотя надо честно сказать, что Семенов научил меня еще нескольким вещам.

Например, быть терпимым к тому, что делают другие.

Он с большим уважением слушал всех одинаково и ко всем относился одинаково тепло. Даже ко мне с моими тогдашними полумодернистскими вывертами. И находил в них именно то, о чем — вроде бы — я их и писал.

Ему все это действительно было интересно, он не был зациклен на себе.

Жаль лишь, что я стал понимать все это намного позднее.

Я вообще очень многое стал понимать гораздо позже, чем положено, хотя может, и сейчас не всегда еще понимаю.

Поэтому и думаю, что они были мудрее.

И Астафьев, и Филиппович, и Семенов.

Несоизмеримые величины по писательскому дару, но для меня во всех них есть одно общее — та человеческая составляющая, которая сейчас почти не встречается:

СОСТРАДАНИЕ.

В нас есть ирония, есть жалость, есть страсть.

Есть ненависть, есть любопытство, есть гордыня.

Есть отчаяние, есть опустошенность, есть печаль.

Только почему–то в нас нет сострадания…

В нас нет сострадания…

Нет сострадания…

Хотя на самом деле главное в искусстве быть писателем — это искусство занимать деньги.

38. Про мои дурацкие романы

Дурацкие, дурные, дурашливые, дураковалятельные, дурындовские, дуримаровские, но уж никак не дурновкусные и не — упаси господь — дурнопахнущие, хотя никому не зазорно считать по другому, но если я и взялся сейчас писать именно о них, то лишь по одной причине:

каждый из моих романов мог пойти совсем в другую сторону.

То есть — как я сейчас это понимаю — они не только могли, но отчасти и должны были развиваться по–другому, с иными поворотами сюжета и — что несомненно — совершенно другой развязкой.

ФИНАЛОМ.

ФИНИШЕМ.

КАБЫСДОХОМ.

Начиная с самого первого, «Истории Лоримура» и до предпоследнего на сегодняшний день, «Любви для начинающих пользователей».[72]

Вообще–то этот меморуинг я пишу скорее для себя, а не для читателей. Хотя эта книжка вообще пишется именно по такому принципу: скорее для себя, чем для читателя.

Или для таких же, как я, некогда слышавших

ПОЛУДЕННЫЕ ПЕСНИ ТРИТОНОВ!

Я до сих пор никак не могу понять, зачем в «Истории Лоримура» заставил главного героя, этого то ли гуру, то ли шарлатана, так по глупому исчезнуть в горах, а потом еще и начал обыгрывать это чуть ли не в вариации нового вознесения.