Полтора года - [58]

— Да, — сказала я. — Я вашу Лизу знаю.

— Ну так вот — она. Ты не смотри, что тихая, неприметная, такие больше всех годятся. Твою Майку, к примеру, не взяла бы. Болтлива больно. А есть — сами навязываются, этих я сразу обрубаю: «Ты что, наушничать пришла? Чтобы я тебя больше здесь не видела!» А Лиза — на нее девчонки никакого внимания, а от нее не укроешься, все вызнает…

Господи, подумала я, наверно, я что-то не так поняла, не может быть!..

А она продолжала рассказывать, как ловко эта неприметная Лиза узнает про все и про всех и как ухитряется передавать эти сведения так, что никому и в голову не придет заподозрить ее.

Е. Д. говорила все это, добродушно посмеиваясь над девчонками: воображают, что умнее всех, а вот же она их, прохиндеек, перехитрила.

Наверно, мое лицо выразило то, что я чувствовала, потому что она вдруг осеклась.

— В чем дело, Ирина?

Я не могла вымолвить ни слова. Меня замкнуло.

— Ты, может, думаешь… так, пожалуйста, не думай… — Она не кончила.

Я молчала.

Она откинула одеяло, видно, ей сделалось жарко, сидела вся красная. Мы молча смотрели друг на друга. И она снова заговорила:

— Пожалуйста, не выдумывай, не ради себя… ради них. А Лиза… она понимает… она все отлично понимает. Я сама ей разъяснила: для пользы дела… можно сказать, общественная работа…

Я с трудом выбралась из глубокого кресла. Я понимала: так нельзя, взять и уйти. Но я ушла.

Все у нас, Валера, в группе чик-чик. План за квартал окончили хорошо, на второе место вышли. Может, и на первое выскочили бы, если б не Таська. Да что с нее возьмешь! Она, может, и сама не рада, да где другие руки добудет — они обе у нее как левые. Томка из штрафной вышла, пока еще никому не пакостит. Двоек за неделю всего две схлопотали. Ну чего ей еще, Ирэн, надо! А ходит скучная, если улыбнется, так через силу. Может, другие не видят, а от меня не скроешься. И вроде жалко мне ее… А потом думаю: а чего жалеть-то? Мне она доброе сделала?! И вообще она, может, вовсе не такая, мало чего девчонки болтают, мол, не врет никогда ну и еще всякое. Ну врет, не врет, это, думаю, еще проверить надо. И, представь, проверила!

Недавно раздает письма. Само собой все распечатанные.

Я говорю:

— Небось интересно чужие письма читать, про всех секреты узнавать.

Она так серьезно на меня посмотрела.

— Нет, — говорит, — я предпочла бы, чтобы вы их распечатывали сами.

Мол, понимай так, что их заставляют.

Ну сказать-то все можно. А вот попади ей письмо, какое читать не заставляют, да чтобы рядом никого, тогда как? Может, с ушами в конверт влезет? И вот тут я придумала проверочку ей устроить.

Наша вся группа в клуб пошла, кто на спортсекцию, кто в библиотеку, кто на хор. А я — никто не заметил — в спальню пробралась. У нас из спальни дверь в самоподготовку, где уроки делаем. Я зеленую из потайного места достала — и к себе на стол, на самую середку, не захочешь увидишь. А сама обратно в спальню. Дверь притворила, только щелку оставила.

Ирэн после нас всегда самоподготовку проверяет, все ли в порядочке, не забыл ли кто чего. Я на свою кровать, под одеяло забралась. Нет, не спрятаться, дрожь меня чего-то прохватила. Прятаться-то теперь не от кого. Это раньше на ключ спальни замыкали, так девчонки даже замки сшибали. Тогда директор, Борис Федорович, приказал, чтобы спальни стояли открытые. И никто не лезет, чего там делать в пустой спальне.

Ну вот, лежу, а меня колотит. Спроси, отчего? А сама не знаю. Долго так лежала. Потом слышу, каблучки по коридору щелкают. Она! Дверь отворила, стоит в проеме. Мне ее в щель хорошо видать. В коридоре свет горит, а в комнате темно. Она стоит вся светом обрисованная. Потом выключатель повернула. Лицо невеселое. Так задумалась, даже руку с выключателя снять забыла. Постояла, головой тряхнула, пошла по рядам. Ручку с пола подняла, уронил кто-то. Мел на место положила. До окна дошла. Стоит смотрит. А чего там смотреть — дорожки асфальтовые дождь поливает, деревья мокрые, как сиротки, стоят, фонари светят так скучно, желто.

Наконец насмотрелась, по другому ряду пошла. У моего стола — стоп. Увидела! У меня сердце колотится — на всю спальню слыхать. Ну пусть откроет, пусть только откроет!

Она руки за спину, стоит смотрит. Постояла так — и дальше пошла. Не открыла!!! Весь ряд до конца дошла, бумажку какую-то с полу подняла. И вышла.

А я лежу, сама не пойму, что такое со мной. Радуюсь, что ли? Или злюсь на нее? И на саму себя злюсь. Ну скажи, зачем мне это надо? Там, в клубе, меня уже, наверно, хватились, теперь, будь здоров, отчитают, нарушение запишут. А из-за кого? Из-за Ирэн прекрасной!.. Так сама над собой смеюсь, а все еще лежу, будто жду чего-то. И представь, дождалась! Опять каблучки по половицам зацокали. Вот, значит, ты какая?! Вернулась-таки!

А это она свет погасить забыла.

А хочешь знать, Валера, я так про нее и думала, что не откроет.

Другая бы, ну хоть Сенсу взять или Артамошу, эти мало того, что открыли бы, тут же в административку побежали бы всем показывать.

Наша — нет. Наша не такая.

Все эти дни с тоской думаю о Е. Д. Той, давней Елене Даниловне из моего детства и в голову не пришло бы поручить кому-нибудь из нас, ее учеников, ее детей, роль наушника. Удивление, досада, возмущение, горечь, жалость — вот какой клубок ворочается во мне. Да, и жалость! Несмотря ни на что, я жалею свою первую учительницу. Хотя если уж кого и жалеть, так девчонку, которая доносит на своих товарищей, а ее уверяют, что она исполняет общественный долг. С какой душой она уйдет от нас!