Полтора года - [56]

Этими, не мной придуманными словами я хочу сказать и о себе: моя душа устала.

Получила я, Валера, сегодня письмо от матери, и вот не идет у меня из головы старуха одна. Думаю, прямо замучилась от думанья этого. Сейчас тебе про нее опишу.

А будешь ли, светик мой Валерочка, читать мои странички? Или, может, как в песне одной? «Он клялся и божился любить одну меня. А вышел за воротички, забыл он про меня». Это бабушка моя так пела… Ну ладно, это я так. Поехали дальше.

Про эту старуху.

Старуха была как старуха, ничего такого в ней. Жила с нами на одной площадке. У нас на троих однокомнатная. И у нее на одну однокомнатная. Во устроилась! Никого у нее не было. И куда она всех своих подевала? Никтошеньки к ней не ходил. И сама ни к кому. Полная инвалидка была, ходила раскорякой, а то и вовсе в лежку лежала. Мама меня все к ней гнала, не нужно ли ей чего. А я когда пойду, а когда и мимо. Вот мне, например, с тобой встречаться, а мать — туда велит. Я на цыпочках мимо ее двери, ничего, думаю, перебьется бабуля.

Вредная такая старушка была, выйдет на площадку, хоть зима, хоть лето — в валенках, ухватится за перила и стоит. Кто мимо пройдет, непременно цепляется: зачем жена с сумкой, а муж пустой. Зачем мальчишка в свистульку свистит, а вдруг кто отдыхает. Однажды ко мне привязалась. Я от Петуха шла, у него мать в дом-отдыхе была, он на радостях всех позвал. Ну иду, ясно, поддатая. Тыкаю, тыкаю ключом в дверь, никак не попаду. Она ключ отобрала, дверь открыла, говорит:

— Знать бы, какие вы вылупитесь, впору бы загодя повеситься.

А я, хоть языком еле ворочаю, говорю:

— За чем же, бабка, дело стало! У нас на антресолях шнур капроновый валяется, хочешь, принесу.

Ничего не сказала, только плюнула, на сапог мне попала. Вот какая вредная старушечка.

Ну я зла не помню, время прошло, опять стала бегать для нее, то в магазин, то куда. А она хоть бы спасибо, губы подожмет, молчит. Видно, про шнур никак не забудет. Да куда ей деваться, жевать-то надо, а кого пошлет!

Вот один раз мать ничего не велела, я сама к ней заявилась. А как дело было? Ты мне назначил к трем у пивбара. Я давно оделась, красоту навела, а всего одиннадцатого половина, часы как заколдовались, хоть сама стрелку толкай. Вот и пошла к бабусе, ладно, ведьма старая, знай мою добрость.

Захожу — она дверей никогда не запирала, — сидит моя бабка на кровати, ноги свесила, руки на коленях вытянула, а на самой — ну умереть! — гимнастерка военная, вся медалями увешанная.

— Ты что, — говорю, — бабуля, вовсе того? Что это ты на себя нацепила? У кого раздобыла?

— У войны, — говорит, — у кого же еще.

И, представь, я ей сразу поверила, ничего ведь про нее не знала, а поверила.

Села рядом с ней, все медальки пересмотрела, перетрогала. Она сидит как неживая, будто меня тут и нет. Стала я просить:

— Расскажи хоть про одну. Ну вот про эту.

Эта медаль была как рубль серебряный, только побольше, а на ней красные буковки «За отвагу». И вот какая вреднющая старушонка — не захотела.

— Вам это, — говорит, — ни к чему. Это наше было дело жизни класть. А ваше мазаться да винцо попивать.

Если б она ругнулась на меня, я бы, может, куда подальше ее послала — и привет. А она так тихо, печально так. Тогда говорю:

— Вот пусть война скорей настанет, тогда увидите, какие мы будем. Не беспокойтесь, не хуже вас.

— Ах ты, — говорит, — паршивка! Война ей потребовалась фасон свой показать.

И как стукнет меня по спине.

— Ты что, — говорю, — бабуня, больно ведь!

А какое там больно, кулачок у нее, как лапка цыплячья.

— Слушай, — тогда говорю, — а давай я тебе чего поделаю. Ну вели что хочешь.

Ничего не хочет. Смотрит на меня, слез вроде нет, а глаза такие, у меня даже внутри заскребло. Она почему вырядилась? Это ж День Победы был, так она хотела на площадь пойти, где фронтовики собираются. Все таблетки, какие были, выпила, сил набраться. На площадку выползла, пол-этажа вниз проковыляла, еле обратно дотащилась.

Я на нее смотрела, смотрела. Потом говорю:

— Ладно, бабусенька, не горюй. Я сейчас ребятам свистну, мы тебя на площадь на руках снесем. И обратно. С доставкой на дом. Еще лучше, чем на такси — без счетчика.

А меня, правда, все мальчишки во дворе слушались, только скажи.

Она губы поджала.

— Это вы меня так хоронить понесете. А сейчас, спасибо, не требуется.

Ну что ты будешь с ней делать!

Может, тогда так? Сбегаю на площадь, выберу какого-нибудь старичка ей под пару, пусть посидят повспоминают. Чекушку, так и быть, поставлю, чтобы им повеселее было.

— На кой он мне, — говорит, — старик твой. Сама с ним сиди.

Вот холера, обиделась еще.

Ничего я больше говорить не стала, только велела сидеть не рыпаться, меня дожидаться.

А сама на рынок побежала. Рынок у нас за углом. Цветов там — завались. Я тюльпанов купила, воз целый.

Обратно прибежала, она, ясное дело, на месте сидит, куда денется.

У нее балкон с зимы так и стоял заклеенный. Я дверь как рвану, бумага затрещала, клей сухой посыпался. Она опомнилась:

— Ты что, вовсе полоумная?

— Сиди, сиди, бабуня, все будет как надо, не боись.

Пошла на кухню, банки, сколько было, все водой налила, в каждую тюльпанов понавтыкала, на балкон выставила. Тогда бабку под руки — и на балкон. Вот сиди празднуй.