Полтора года - [21]

Но я (довольно скоро, надо сказать) уразумела, что без этого, не мной и не при мне установленного распорядка, из всех моих благих порывов ровным счетом ни черта не получилось бы.

Давным-давно, когда меня тут и в помине не было, сюда пришли первые работники: воспитатели, до того учившие обыкновенных детей в обыкновенных школах, директор, у которого за плечами была работа в райкоме комсомола, в райисполкоме, председательство в колхозе и еще много другого, не имевшего никакого отношения к неблагополучным девочкам-подросткам. И все другие сотрудники.

Они пришли сюда, присланные различными организациями, и все по доброй воле. И поначалу предполагали действовать главным образом незлым тихим словом. Им казалось, что измученная непутевой жизнью, уставшая от собственных похождений девочка сразу же откроется навстречу кротости и ласке. Старейшие наши воспитатели до сих пор помнят, как эти «измученные жизнью» однажды сговорились и, сметая все (в том числе и воспитателей) на своем пути, ринулись к воротам, ворота затрещали, сорвались с петель, и вся орда вывалилась на улицу. Потом комсомольцы города, работники милиции искали и вылавливали беглецов. Самых предприимчивых удалось обнаружить уже в поездах и на дальних станциях. Иных только через несколько дней.

Но времена другие. Может быть, наши питомицы не такие, как те, прежние? Менее распущенны, не так жестоки, грубы, агрессивны? Охотней трудятся? Не отлынивают от ученья? И поэтому в нашем доме нет того, с чем мучились наши предшественники?

Да, сейчас нет бунтов (по крайней мере при мне ни одного), меньше побегов, нет отказов от работы (тем более коллективных). Но большой город (да и не только большой и не только город) по-прежнему прибивает к нам самых горьких, самых неблагополучных своих детей. И перечень бед, которые приводят их сюда, ничуть не уменьшился. Напротив, кое-чем пополнился. Что-то старые работники не припомнят девочек-наркоманок…

Да, порядок, да, дисциплина. Но мне легко себе представить, что может произойти, дай мы им волю. Как сильные и властные, те, что зовутся неформальными лидерами, а по-здешнему «шишкари», «бугры», не мешкая возьмут верх над остальными, и что будут творить и каково придется всем нам. Старейшие воспитатели утверждают: с этими, сегодняшними, ничуть не проще и не легче. Просто мы кое-чему научились.

А что до порядка, то он у нас поддерживается неукоснительно. Хотя, признаться, я бы в нем кое-что изменила. Ну хотя бы это: за проступок одной отвечают все. Так, всю группу, которая из кожи лезла, набирая баллы, вдруг лишают поездки в областной город (есть у нас такая мера поощрения). И — прощай цирк, вольное хождение по улицам, обед в столовой вместе с другими гражданами, где возле твоей тарелки полный прибор: ложка, вилка, нож. Нетрудно представить себе, какая ярость одолевает ни в чем не провинившихся. Воспитателю не всегда и углядеть, каково придется той, виноватой. Бойкот — что может быть страшней в нашем замкнутом доме!

Ну а что касается собственно режима, то, как ни жалеешь девчонок, а они привыкают. Одна раньше, другая позже. Привыкают, что им остается! Проходит время, и новенькая, своевольная девушка, которая дома вставала, когда хотела, ложилась, когда вздумается, а то и вовсе не ложилась — отсыпалась днем — смиряется. И однажды вдруг оказывается, что воскресное утро, когда подъем на час позднее, становится для нее самым мучительным. Она томится, не зная, что ей делать с этим подаренным ей часом. Раньше восьми вставать не разрешается.

Я шла в училище в отличном (с чего бы это?) настроении и с таким чувством (уже вовсе ни с чего!), что сегодня все у меня будет спокойно, хорошо и радостно.

Что и говорить, нет во мне того, чем с таким избытком наделена Е. Д. Рассказ о любом мало-мальски значительном событии она неизменно начинает словами: «Я как чувствовала…» Она предчувствует все: возможный конфликт в группе, экстренный вызов к Б. Ф., нежданный приезд дотошной комиссии, гонконгский грипп, дождь, ветер, самум, смерч…

Между прочим, напрасно я острю, было бы гораздо уместней поиронизировать над самой собой.

Итак, в самом безмятежном расположении духа, я вошла в умывалку, и первая, кого я увидела, — Аля. Заметив меня, она поспешно отвернула голову и, кося на меня глазом, застыла в такой позиции. Я подошла, легонько повернула ее к себе и увидела у нее на виске большой, сползающий на щеку, синяк. Мне так и не удалось ничего добиться. Она упорно смотрела в пол.

И тут я увидела Тамару. Она кралась к двери, прячась за девчонок. Я подозвала ее к себе и велела показать руку, которую она зачем-то завела за спину. Рукав был засучен до локтя. Рука сильно распухла.

— Как это случилось, Тома?

— Как-как, — ворчливо сказала она. — С койки свалилась, вот как! А что такого особенного? — И тут же перешла в наступление. — Вы что, хотите, чтобы я на зарядку опоздала!.. — И, не дав мне больше вымолвить ни слова, выбежала в коридор, где еще и не начинали строиться.

Через несколько секунд она просунула в дверь голову.

— Алька, до вечера, что ли, копаться будешь?..

Для меня было ясно: ночью что-то произошло, и Тамара боится, как бы Аля не проговорилась. Могла бы не тревожиться: Тамариного гнева Аля опасается куда больше, чем моей настойчивости.